Ударим флэшмобом по здоровому сну
Jan. 5th, 2010 12:09 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
black_maryaЕсли я забуду сварить кошкам печенку, виновата ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
pirrattka . Но проку ей от этого мало, так как у меня книжки в основном на английском, давно прочитанные или даже купленные - последнее время не читаю с экрана. Ой, надо же... есть даже что-то нечитаное...... ох, какая все-таки радость у меня завалялась!
1. Дети:
— А, попалась, птичка, стой!
Не уйдёшь из сети;
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете!
Птичка:
— Ах, зачем, зачем я вам,
Маленькие дети!
Отпустите полетать,
Развяжите сети!
Дети:
— Нет, не пустим, птичка, нет!
Оставайся с нами:
Мы дадим тебе конфет,
Чаю с сухарями...
Птичка:
— Ах, конфет я не клюю,
Не люблю я чаю:
В поле мошек я ловлю,
Зёрнышки сбираю...
Дети:
— Там замёрзнешь ты зимой
Где-нибудь на ветке;
А у нас-то в золотой
Будешь жить ты клетке!
Птичка:
— О! Не бойтесь: в тёплый край
Улечу зимою.
А в неволе — светлый рай
Будет мне тюрьмою.
Дети:
— Птичка, птичка! Как любить
Мы тебя бы стали!
Не позволили б грустить:
Всё б тебя ласкали.
Птичка:
— Верю, детки; но для нас
Вредны ваши ласки:
С них закрыла бы как раз
Я навеки глазки.
Дети:
— Правда, правда! Птичка, ты
Не снесёшь неволи...
Ну, так Бог с тобой — лети
И живи на воле!
2. Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину.
- Пожалуйста, - вполне серьезно говорит он крохе, - можешь гулять, но поставь в известность меня или маму.
Сие - не выдумка фельетониста, но подлинный, ненароком подслушанный разговор.
Или еще: бегут двое мальчишек лет по десяти-двенадцати, спешат в кино. На бегу один спрашивает:
- А билеты я тебе вручил?
И другой пыхтя отвечает:
- Вручил, вручил.
3. Within the charred, silent husk of Tormalyne Palace, ash opened eyes deep in a vast fireplace, stared back at the moon in the shattered window. The marble walls of the chamber, once white as the moon and bright with tapestries, were smoke-blackened and bare as bone. Beyond the walls, the city was soundless, as if even words had burned. The ash, born out of fire and left behind it, watched the pale light glide inch by inch over the dead on the floor, reveal the glitter in an unblinking eye, a gold ring, a jewel in the collar of what had been the dog. When moonlight reached the small burned body beside the dog, the ash in the hearth kept watch over it with senseless, mindless intensity. But nothing moved except the moon.
Later, as quiet as the dead, the ash watched the living enter the chamber again: three men with grimy, battered faces. Except for the dog’s collar, there was nothing left for them to take. They carried fire, though there was nothing left to burn. They moved soundlessly, as if the dead might hear. When their fire found the man with no eyes on the floor, words came out of them: sharp, tight, jagged. The tall man with white hair and a seamed, scarred face began to weep.
The ash crawled out of the hearth.
They all wept when they saw him. Words flurried out of them, meaningless as bird cries. They touched him, raising clouds of ash, sculpting a face, hair, hands. They made insistent, repeated noises at him that meant nothing. They argued with one another; he gazed at the small body holding the dog on the floor and understood that he was dead. Drifting cinders of words caught fire now and then, blazed to a brief illumination in his mind. Provinces, he understood. North. Hinterlands. Basilisk.
4. My name is Pellaz. I have no age. I have died and lived again. This is my testament.
At the age of fifteen, I lived in a dusty, scorched town at the edge of a desert. I was the son of a peasant, whose family for centuries had worked the cable crop for the Richards family. Our town was really just a farm, and to call it that lends it an undeserved glamor. Huts upon red dirt; there is little else to imagine. The cable crop, a hardy, stringy, tasteless vegetable, used for everything from bulk food to bed springs, straggled meanly over the parched ground. It did not grow high and its unattractive, pitted fruits burst with a sound like gunfire to release pale seeds in yellow jelly and fill the air with the odor of putrescence. The grand house of Sefton Richards, a stern, northern man, whose reclusiveness was supposed to shelter insan¬ity, squatted against the horizon, far from our own humble dwellings. Every year, ten of us were summoned to the Great House and ordered to whitewash it. Through the windows, we could see that it had very little furniture inside.
5. ONCE THERE WAS A CHILD WHOSE FACE WAS LIKE THE NEW MOON SHINING on cypress trees and the feathers of waterbirds. She was a strange child, full of secrets. She would sit alone in the great Palace Garden on winter nights, pressing her hands into the snow and watching it melt under her heat. She wore a crown of garlic greens and wisteria; she drank from the silver fountains studded with lapis; she ate cold pears under a canopy of pines on rainy afternoons.
Now this child had a strange and wonderful birthmark, in that her eyelids and the flesh around her eyes were stained a deep indigo-black, like ink pooled in china pots. It gave her the mysterious, taciturn look of an owl on ivory rafters, or a raccoon drinking from the swift-flowing river. It colored her eyes such that when she was grown she would never have to smoke her eyelashes with kohl.
For this mark she was feared, and from her earliest days, the girl was abandoned to wander the Garden around the many-towered Palace. Her parents regarded her with trepidation and terror, wondering if her deformity reflected poorly on their virtue. The other nobles firmly believed she was a demon, sent to destroy the glittering court. Their children, who often roamed the Garden like a flock of wild geese, kept away from her, lest she curse them with her terrible powers. The Sultan could not decide—after all, if she were a demon, it would not do to offend her infernal kin by doing away with her like so much cut grass. In the end, all preferred that she simply remain silent and far away, so that none would have to confront the dilemma.
6. Tenía una puerta redonda, perfecta como un ojo de buey, pintada de verde, con una manilla de bronce dorada y brillante, justo en el medio. La puerta se abría a un vestíbulo cilíndrico, como un túnel: un túnel muy cómodo, sin humos, con paredes revestidas de madera y suelos enlosados y alfombrados, provisto de sillas barnizadas, y montones y montones de perchas para sombreros y abrigos; el hobbit era aficionado a las visitas. El túnel se extendía serpeando, y penetraba bastante, pero no directamente, en la ladera de la colina —La Colina, como la llamaba toda la gente de muchas millas alrededor—, y muchas puertecitas redondas se abrían en él, primero a un lado y luego al otro. Nada de subir escaleras para el hobbit: dormitorios, cuartos de baño, bodegas, despensas (muchas), armarios (habitaciones enteras dedicadas a ropa), cocinas. Comedores, se encontraban en la misma planta, y en verdad en el mismo pasillo. Las mejores habitaciones estaban todas a la izquierda de la puerta principal, pues eran las únicas que tenían ventanas, ventanas redondas, profundamente excavadas, que miraban al jardín y los prados de más allá, camino del río.
7. Ha pasado muchísimo tiempo y me embrollo un poco con las fechas. Pero la historia que voy a contarles debió de ocurrir hacia el año mil seiscientos y veintitantos, poco más o menos. Es la aventura de los enmascarados y los dos ingleses, que dio no poco que hablar en la Corte, y en la que el capitán no sólo estuvo a punto de dejar la piel remendada que había conseguido salvar de Flandes, del turco y de los corsarios berberiscos, sino que le costó hacerse un par de enemigos que ya lo acosarían durante el resto de su vida. Me refiero al secretario del Rey nuestro señor, Luis de Alquézar, y a su siniestro sicario italiano, aquel espadachín callado y peligroso que se llamó Gualterio Malatesta, tan acostumbrado a matar por la espalda que cuando por azar lo hacía de frente se sumía en profundas depresiones, imaginando que perdía facultades. También fue el año en que yo me enamoré como un becerro y para siempre de Angélica de Alquézar, perversa y malvada como sólo puede serlo el Mal encarnado en una niña rubia de once o doce años. Pero cada cosa la contaremos a su tiempo.
8. Мы не судим прошлого, потому что нам ясна его историческая неизбежность, но мы указываем, что путь, которым до сих пор шло общество, привел его в безвыходный тупик. Наши предостережения не новы: то же самое неустанно твердили от Чаадаева до Соловьева и Толстого все наши глубочайшие мыслители. Их не слушали, интеллигенция шла мимо них. Может быть, теперь разбуженная великим потрясением, она услышит более слабые голоса.
Да... ну и подборочка...
Выводы:
Эх, может, все-таки попытаться учить испанский своими силами.
acidica69 , я тебе пытаюсь сосватать текст №5.
Интересно, а стоит ли читать текст №4?
UPD - печенку поставила вариться. Пока она будет остывать, меня съедят...
pirrattka . Но проку ей от этого мало, так как у меня книжки в основном на английском, давно прочитанные или даже купленные - последнее время не читаю с экрана. Ой, надо же... есть даже что-то нечитаное...... ох, какая все-таки радость у меня завалялась! 1. Дети:
— А, попалась, птичка, стой!
Не уйдёшь из сети;
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете!
Птичка:
— Ах, зачем, зачем я вам,
Маленькие дети!
Отпустите полетать,
Развяжите сети!
Дети:
— Нет, не пустим, птичка, нет!
Оставайся с нами:
Мы дадим тебе конфет,
Чаю с сухарями...
Птичка:
— Ах, конфет я не клюю,
Не люблю я чаю:
В поле мошек я ловлю,
Зёрнышки сбираю...
Дети:
— Там замёрзнешь ты зимой
Где-нибудь на ветке;
А у нас-то в золотой
Будешь жить ты клетке!
Птичка:
— О! Не бойтесь: в тёплый край
Улечу зимою.
А в неволе — светлый рай
Будет мне тюрьмою.
Дети:
— Птичка, птичка! Как любить
Мы тебя бы стали!
Не позволили б грустить:
Всё б тебя ласкали.
Птичка:
— Верю, детки; но для нас
Вредны ваши ласки:
С них закрыла бы как раз
Я навеки глазки.
Дети:
— Правда, правда! Птичка, ты
Не снесёшь неволи...
Ну, так Бог с тобой — лети
И живи на воле!
2. Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину.
- Пожалуйста, - вполне серьезно говорит он крохе, - можешь гулять, но поставь в известность меня или маму.
Сие - не выдумка фельетониста, но подлинный, ненароком подслушанный разговор.
Или еще: бегут двое мальчишек лет по десяти-двенадцати, спешат в кино. На бегу один спрашивает:
- А билеты я тебе вручил?
И другой пыхтя отвечает:
- Вручил, вручил.
3. Within the charred, silent husk of Tormalyne Palace, ash opened eyes deep in a vast fireplace, stared back at the moon in the shattered window. The marble walls of the chamber, once white as the moon and bright with tapestries, were smoke-blackened and bare as bone. Beyond the walls, the city was soundless, as if even words had burned. The ash, born out of fire and left behind it, watched the pale light glide inch by inch over the dead on the floor, reveal the glitter in an unblinking eye, a gold ring, a jewel in the collar of what had been the dog. When moonlight reached the small burned body beside the dog, the ash in the hearth kept watch over it with senseless, mindless intensity. But nothing moved except the moon.
Later, as quiet as the dead, the ash watched the living enter the chamber again: three men with grimy, battered faces. Except for the dog’s collar, there was nothing left for them to take. They carried fire, though there was nothing left to burn. They moved soundlessly, as if the dead might hear. When their fire found the man with no eyes on the floor, words came out of them: sharp, tight, jagged. The tall man with white hair and a seamed, scarred face began to weep.
The ash crawled out of the hearth.
They all wept when they saw him. Words flurried out of them, meaningless as bird cries. They touched him, raising clouds of ash, sculpting a face, hair, hands. They made insistent, repeated noises at him that meant nothing. They argued with one another; he gazed at the small body holding the dog on the floor and understood that he was dead. Drifting cinders of words caught fire now and then, blazed to a brief illumination in his mind. Provinces, he understood. North. Hinterlands. Basilisk.
4. My name is Pellaz. I have no age. I have died and lived again. This is my testament.
At the age of fifteen, I lived in a dusty, scorched town at the edge of a desert. I was the son of a peasant, whose family for centuries had worked the cable crop for the Richards family. Our town was really just a farm, and to call it that lends it an undeserved glamor. Huts upon red dirt; there is little else to imagine. The cable crop, a hardy, stringy, tasteless vegetable, used for everything from bulk food to bed springs, straggled meanly over the parched ground. It did not grow high and its unattractive, pitted fruits burst with a sound like gunfire to release pale seeds in yellow jelly and fill the air with the odor of putrescence. The grand house of Sefton Richards, a stern, northern man, whose reclusiveness was supposed to shelter insan¬ity, squatted against the horizon, far from our own humble dwellings. Every year, ten of us were summoned to the Great House and ordered to whitewash it. Through the windows, we could see that it had very little furniture inside.
5. ONCE THERE WAS A CHILD WHOSE FACE WAS LIKE THE NEW MOON SHINING on cypress trees and the feathers of waterbirds. She was a strange child, full of secrets. She would sit alone in the great Palace Garden on winter nights, pressing her hands into the snow and watching it melt under her heat. She wore a crown of garlic greens and wisteria; she drank from the silver fountains studded with lapis; she ate cold pears under a canopy of pines on rainy afternoons.
Now this child had a strange and wonderful birthmark, in that her eyelids and the flesh around her eyes were stained a deep indigo-black, like ink pooled in china pots. It gave her the mysterious, taciturn look of an owl on ivory rafters, or a raccoon drinking from the swift-flowing river. It colored her eyes such that when she was grown she would never have to smoke her eyelashes with kohl.
For this mark she was feared, and from her earliest days, the girl was abandoned to wander the Garden around the many-towered Palace. Her parents regarded her with trepidation and terror, wondering if her deformity reflected poorly on their virtue. The other nobles firmly believed she was a demon, sent to destroy the glittering court. Their children, who often roamed the Garden like a flock of wild geese, kept away from her, lest she curse them with her terrible powers. The Sultan could not decide—after all, if she were a demon, it would not do to offend her infernal kin by doing away with her like so much cut grass. In the end, all preferred that she simply remain silent and far away, so that none would have to confront the dilemma.
6. Tenía una puerta redonda, perfecta como un ojo de buey, pintada de verde, con una manilla de bronce dorada y brillante, justo en el medio. La puerta se abría a un vestíbulo cilíndrico, como un túnel: un túnel muy cómodo, sin humos, con paredes revestidas de madera y suelos enlosados y alfombrados, provisto de sillas barnizadas, y montones y montones de perchas para sombreros y abrigos; el hobbit era aficionado a las visitas. El túnel se extendía serpeando, y penetraba bastante, pero no directamente, en la ladera de la colina —La Colina, como la llamaba toda la gente de muchas millas alrededor—, y muchas puertecitas redondas se abrían en él, primero a un lado y luego al otro. Nada de subir escaleras para el hobbit: dormitorios, cuartos de baño, bodegas, despensas (muchas), armarios (habitaciones enteras dedicadas a ropa), cocinas. Comedores, se encontraban en la misma planta, y en verdad en el mismo pasillo. Las mejores habitaciones estaban todas a la izquierda de la puerta principal, pues eran las únicas que tenían ventanas, ventanas redondas, profundamente excavadas, que miraban al jardín y los prados de más allá, camino del río.
7. Ha pasado muchísimo tiempo y me embrollo un poco con las fechas. Pero la historia que voy a contarles debió de ocurrir hacia el año mil seiscientos y veintitantos, poco más o menos. Es la aventura de los enmascarados y los dos ingleses, que dio no poco que hablar en la Corte, y en la que el capitán no sólo estuvo a punto de dejar la piel remendada que había conseguido salvar de Flandes, del turco y de los corsarios berberiscos, sino que le costó hacerse un par de enemigos que ya lo acosarían durante el resto de su vida. Me refiero al secretario del Rey nuestro señor, Luis de Alquézar, y a su siniestro sicario italiano, aquel espadachín callado y peligroso que se llamó Gualterio Malatesta, tan acostumbrado a matar por la espalda que cuando por azar lo hacía de frente se sumía en profundas depresiones, imaginando que perdía facultades. También fue el año en que yo me enamoré como un becerro y para siempre de Angélica de Alquézar, perversa y malvada como sólo puede serlo el Mal encarnado en una niña rubia de once o doce años. Pero cada cosa la contaremos a su tiempo.
8. Мы не судим прошлого, потому что нам ясна его историческая неизбежность, но мы указываем, что путь, которым до сих пор шло общество, привел его в безвыходный тупик. Наши предостережения не новы: то же самое неустанно твердили от Чаадаева до Соловьева и Толстого все наши глубочайшие мыслители. Их не слушали, интеллигенция шла мимо них. Может быть, теперь разбуженная великим потрясением, она услышит более слабые голоса.
Да... ну и подборочка...
Выводы:
Эх, может, все-таки попытаться учить испанский своими силами.
acidica69 , я тебе пытаюсь сосватать текст №5.Интересно, а стоит ли читать текст №4?
UPD - печенку поставила вариться. Пока она будет остывать, меня съедят...
