![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Мистер Пип
Feb. 11th, 2013 12:01 amКак же давно я не писала о книжках... они последнее время, даже хорошие, казались какими-то проходными. А вот теперь мне хочется заявить, что "Мистера Пипа" Ллойда Джонса нужно непременно прочитать. Книжка одновременно и нежная и суровая, о силе воображения и одовременно о бессилии человеческого слова, о малом - солнечном тепле, глотке воздуха, махине дерева во время наводнения, лжи, молчании, покорности обстоятельствам, о великом - учительстве, самопожертвовании, слепой вере, предательстве, самоопределении человека. О больших надеждах. Без ложного пафоса, без ложной простоты.
Пересказывать даже завязку сюжета не хочу, ибо в книге все взаимосвязано... да и анотации, пусть и обманчиво однозначные, можно без труда найти в интернете... но очень советую почитать.
Пересказывать даже завязку сюжета не хочу, ибо в книге все взаимосвязано... да и анотации, пусть и обманчиво однозначные, можно без труда найти в интернете... но очень советую почитать.
Англия, которую мы потеряли...
Apr. 23rd, 2012 11:45 pm
Романы Антонии Байетт - это всегда амальгама, в которой она не протягивает читателю путеводную нить, предоставляя самостоятельно выбирать главных действующих лиц, сюжетные и смысловые линии, параллели, аллюзии, факты. В 'Children's Book' музей Виктории и Альберта может стать и мастерской и домом. Семейный дом наполнен до краев фантазией, тенями и отражениями, тайнами и страстями. И там, где живет мастер, писатель, как в замке Синей Бороды есть темная комната, запертая на ключ. Вполне викторианские Джекилл и Хайд. Взаимоотношения и любовные связи изменчивы настолько, что чопорная, интеллектуальная английская проза напоминает в определенный момент маркесовские "Сто лет одиночества".
Знакомо звучит тоска по идиллической "старой Англии" - то ли уходящего девятнадцатого века, то ли невозвратного детства, то ли сказочных эльфийских холмов.
Узнается увлеченность Байетт утопическими течениями. Красочно расцвечены эмалями творения мастеров Движения искусств и ремесел. Неожиданно мощно и отчего-то неприятно звучит история суфражистского движения. И исконный, живой (или даже животный) страх самой писательницы перед обыденностью, рутиной женской судьбы, заключенной в стенах дома, не ведающей не только политических устремлений, но и образования и самореализации, открытости в сексуальных желаниях и самостоятельности в определении ориентиров собственной жизни.
В целом - мир Байетт подспудно, но властно женский, где мужчины - как порхающие мотыльки, радуют глаз, бередят душу, гибнут.
Страшной документальной нотой звучат списки окопов Первой мировой войны - Питер Пэн, Коттедж Венди...
( Read more... )
Harry Potter and the Childish Adult
Apr. 10th, 2012 02:59 pmWhat is the secret of the explosive and worldwide success of the Harry Potter books? Why do they satisfy children and - a much harder question - why do so many adults read them? I think part of the answer to the first question is that they are written from inside a child's-eye view, with a sure instinct for childish psychology. But then how do we answer the second question? Surely one precludes the other.
The easy question first. Freud described what he called the 'family romance,' in which a young child, dissatisfied with its ordinary home and parents, invents a fairy tale in which it is secretly of noble origin, and may even be marked out as a hero who is destined to save the world. In J. K. Rowling's books, Harry is the orphaned child of wizards who were murdered trying to save his life. He lives, for unconvincingly explained reasons, with his aunt and uncle, the truly dreadful Dursleys, who represent, I believe, his real 'real' family, and are depicted with a relentless, gleeful, overdone venom. The Dursleys are his true enemy. When he arrives at wizarding school, he moves into a world where everyone, good and evil, recognizes his importance, and tries either to protect or destroy him.
( Read more... )
The easy question first. Freud described what he called the 'family romance,' in which a young child, dissatisfied with its ordinary home and parents, invents a fairy tale in which it is secretly of noble origin, and may even be marked out as a hero who is destined to save the world. In J. K. Rowling's books, Harry is the orphaned child of wizards who were murdered trying to save his life. He lives, for unconvincingly explained reasons, with his aunt and uncle, the truly dreadful Dursleys, who represent, I believe, his real 'real' family, and are depicted with a relentless, gleeful, overdone venom. The Dursleys are his true enemy. When he arrives at wizarding school, he moves into a world where everyone, good and evil, recognizes his importance, and tries either to protect or destroy him.
( Read more... )
Мораль такова...
Mar. 2nd, 2012 09:07 pmПрохожий, в то серое мартовское утро 1897 года переходящий на свой страх и риск площадь Мобер, или Моб, как зовется это место у всякого жулья... оказался бы в одном из считанных уцелевших, не снесенных бароном Оссманом средневековых кварталов, в гуще зловонных переулков, пересекаемых рекою Бьеврой, которая тогда еще не была убрана в подземную трубу и бурлила, извиваясь и рыча, на сливе в близко протекавшую Сену. ... Все эти улочки в те поры были истыканы сквалыжными притонами. Хозяева их были обыкновенно из Оверни, азартной алчности, и просили за первую ночь по меньшей мере франк, за прочие по сорока сантимов плюс еще двадцать сантимов, если постоялец требовал простыню.
Поверни путник на улицу... д'Амбуаз, приблизительно на ее середине, меж борделем, замаскированным под пивную, и таверной, предлагавшей с гадчайшим вином закуску стоимостью в два су (плата уже и тогда посильная для студентов соседней Сорбонны), путник попал бы в закоулочек или тупичок... приютивший в себе кабак "тапи-франк", то есть из таких разничтожных, что ни на есть отпетых питейных заведений, где хозяйствует какой-нибудь уголовник, а сходятся там бандиты и ворье. Место это печально известно среди прочего тем, что в восемнадцатом веке там варили свои зелия три знаменитые отравительницы, сами же и задохнувшиеся от смертоносных испарений собственного производства.
... Хоть площадь Мобер уже не тот волчий угол, каким она была во времена моего вселения... когда везде мельтешили перепродавцы табака выковыренного из окурков. Крупно порезанный, из окурков сигар и из выбитых трубок табак стоил за фунт по франку и двадцати сантимов. А то, что добывалось из сигаретных окурков, стоило от франка пятидесяти до франка шестидесяти за фунт... Невелика коммерция, и, знать, поэтому никто из шустрых шнырял, чьей выручки хватало только на питье в кабаке, не ведал, куда ему голову приклонить с приходом вечера. Там околачивались и сводники, лишь в третьем часу пополудни вылезавшие из-под перин, а прочую часть дня курившие прислонившись к стеночке, как тихие пенсионеры, с тем чтобы преобразиться в свирепых волкодавов после того, как стемнеет и начнется работа. Слонялись унылые щипачи, с горя запускавшие ручонки друг другу в карманы, потому что ни один нормальный горожанин не шел по доброй воле на эту прожженную площадь. ... Ходили там и блудницы с обвисшими статями, которые будь они привлекательнее, подвизались бы в brassiries a femmes, но, потрепанные, они могли только предлагать себя старьевщикам, мазурикам и окурочным лотошникам. ... В толпе в былое время густо лавировали еще и соглядатаи из полицейской префектуры, подыскивая себе в том людском месиве "наседок", то есть осведомителей, подслушивая существенные сведения о замыслах банд, об их намерениях и соглашениях, особенно когда кто-то шептал другому не очень тихо, надеясь, что слова потонут в оглушительном гомоне.
Как ни странно, пространно-зловонные описания Парижа показались мне наиболее привлекательными во всем романе.
А вообще по следам "Пражского кладбища" наглядно и очевидно, что нравятся по-настоящему мне лишь те романы Умберто Эко, где мне симпатичен главный герой. Постмодернисткие мозаики интересны, когда на смутно знакомые, позабытые, памятные факты читателю удается взглянуть новыми глазами. Глазами Симоне Симонине мне смотреть не интересно, этот предвзятый взгляд рассматривает как раз то, на что и глаза бы не смотрели, черт с ними с приключенческими перепетиями и заговорами, и в упор не видит то, что могло бы скрасить пилюлю.
Отдельно странно, что роман нарочито, по-эковски чрезмерно назидателен. Мораль сей басни такова, как гласит авторский "бесполезный ученый комментарий":
А если вдуматься, то скажешь, что и Симоне Симонини, сборный герой, принявший в себя черты и поступки множества различных людей, в определенном смысле существовал. И даже, вынужден сказать, существует до сих пор среди нас.
Поверни путник на улицу... д'Амбуаз, приблизительно на ее середине, меж борделем, замаскированным под пивную, и таверной, предлагавшей с гадчайшим вином закуску стоимостью в два су (плата уже и тогда посильная для студентов соседней Сорбонны), путник попал бы в закоулочек или тупичок... приютивший в себе кабак "тапи-франк", то есть из таких разничтожных, что ни на есть отпетых питейных заведений, где хозяйствует какой-нибудь уголовник, а сходятся там бандиты и ворье. Место это печально известно среди прочего тем, что в восемнадцатом веке там варили свои зелия три знаменитые отравительницы, сами же и задохнувшиеся от смертоносных испарений собственного производства.
... Хоть площадь Мобер уже не тот волчий угол, каким она была во времена моего вселения... когда везде мельтешили перепродавцы табака выковыренного из окурков. Крупно порезанный, из окурков сигар и из выбитых трубок табак стоил за фунт по франку и двадцати сантимов. А то, что добывалось из сигаретных окурков, стоило от франка пятидесяти до франка шестидесяти за фунт... Невелика коммерция, и, знать, поэтому никто из шустрых шнырял, чьей выручки хватало только на питье в кабаке, не ведал, куда ему голову приклонить с приходом вечера. Там околачивались и сводники, лишь в третьем часу пополудни вылезавшие из-под перин, а прочую часть дня курившие прислонившись к стеночке, как тихие пенсионеры, с тем чтобы преобразиться в свирепых волкодавов после того, как стемнеет и начнется работа. Слонялись унылые щипачи, с горя запускавшие ручонки друг другу в карманы, потому что ни один нормальный горожанин не шел по доброй воле на эту прожженную площадь. ... Ходили там и блудницы с обвисшими статями, которые будь они привлекательнее, подвизались бы в brassiries a femmes, но, потрепанные, они могли только предлагать себя старьевщикам, мазурикам и окурочным лотошникам. ... В толпе в былое время густо лавировали еще и соглядатаи из полицейской префектуры, подыскивая себе в том людском месиве "наседок", то есть осведомителей, подслушивая существенные сведения о замыслах банд, об их намерениях и соглашениях, особенно когда кто-то шептал другому не очень тихо, надеясь, что слова потонут в оглушительном гомоне.
Как ни странно, пространно-зловонные описания Парижа показались мне наиболее привлекательными во всем романе.
А вообще по следам "Пражского кладбища" наглядно и очевидно, что нравятся по-настоящему мне лишь те романы Умберто Эко, где мне симпатичен главный герой. Постмодернисткие мозаики интересны, когда на смутно знакомые, позабытые, памятные факты читателю удается взглянуть новыми глазами. Глазами Симоне Симонине мне смотреть не интересно, этот предвзятый взгляд рассматривает как раз то, на что и глаза бы не смотрели, черт с ними с приключенческими перепетиями и заговорами, и в упор не видит то, что могло бы скрасить пилюлю.
Отдельно странно, что роман нарочито, по-эковски чрезмерно назидателен. Мораль сей басни такова, как гласит авторский "бесполезный ученый комментарий":
А если вдуматься, то скажешь, что и Симоне Симонини, сборный герой, принявший в себя черты и поступки множества различных людей, в определенном смысле существовал. И даже, вынужден сказать, существует до сих пор среди нас.
Изнанка мира
Dec. 18th, 2011 01:28 pmПостмодернисткий роман, в котором контексты и образы прочитываются на 100% - это совершенно непередаваемое ощущение. Странное. Видна и вся творческая кухня писателя, и вся изнанка романа, словно вышивка с изнаночной стороны, мгновенно прочитываются имена и тайные смыслы. Отдельно странно, что знакомая и любимая с детства сказка о Марье Моревне рассказывается на английском языке... И та радость новизны, которую Катерина Валенте вкладывает в обыденные вещи - клейстер, банки, горчичники, маринованные огурчики... конечно же, водку и икру... Насыщенность простыми и понятными вещами, описанными с таким восторгом и энциклопедической точностью, выводит повествование на грань анекдотического... Впрочем, когда экспозиция, вводящая столь любовно в столь знакомый контекст, завершается, вышивка становится гуще, фантазия - безудержнее, и сказка становится полнокровной и живой. Уже не старательно русской, а запредельной. Контекст затмевается новым видением и новыми смыслами. И город Кощея, и его смерть по-настоящему живые. Как и сам Кощей. Если не прочтете роман, не поверите, каким трогательно, мучительно живым и притягательным...
Удивительное чувство - держать в руках воображаемую сказку, ту, которая существовала только как упоминание в романе, и вдруг оказалась настоящей.
Умничка Нил Гейман сказал про нее - "glorious balancing act between modernism and the Victorian Fairy Tale". И действительно, чудесное чувство, когда сказку тебе рассказывает сверстница, та, которая в детстве читала те же книжки. Здесь нет компиляций или заимствований или стеба, только чарующий голос рассказчицы и ощущение, что эта Волшебная Страна - та самая, о которой ты читала, мечтала, фантазировала. Дивно узнаваемая и ни в чем не похожая на другие.
Пределы фламенко
Nov. 11th, 2011 11:34 amМне и страстно хотелось и упоенно не хотелось лихорадочно написать о жгучих впечатлениях от патетичного Исраэля Гальвана. Вставляйте любые прилагательные... Единственное, что я могла членораздельно сказать, выйдя из зала: "АААААААА! Ничего более фламенкового я не видела!" Так как мне предстоит и еще раз объяснять подругам, что же мне так понравилось, я все же пишу этот пост, хотя о сути того, что он делает, я так и не могу ничего сказать. Никогда еще мне не было так обидно, что я не вижу структуры танца, не понимаю текстов, не чувствую цитат. О сути мне сказать нечего.
Но я скажу о пределах. Ведь именно пределы определяют то, что мы называем фламенко. Гальван их не то что чувствует и знает, он в них живет и, словно в невероятном повороте проходя последнюю мыслимую точку равновесия... не падает.
Проще всего начать с конца. Кто как, а я обожаю поклоны, когда в формате фиесты и импровизации и артисты, и кантаор могут забацать что-нибудь даже и не сложное, но очень сущностное. Честно говоря, я надеялась, что Гальван сделает что-нибудь пуро. А вот фигушки. Он и здесь ушел за точку равновесия, когда - увы, поклонов было и могло быть в таком формате только два - сам начал петь, гитарист - плясать, а певец - подыгрывать. И наоборот - каждый в чужом амплуа. И хохма и самая суть. Ирония. Равновеликость канте, танца и гитары. Дивное взаимодействие в коллективе именно благодаря этой равновеликости. Гальван не просто нащупывает, онсо всей дури стучит в любые пределы. И они отвечают вполне осмысленным гулом. Почти осмысленным - так как он-то слышит слова в этом отзвуке, а я нет.
Собственно, самое очевидное: фламенко - это разговорный жанр, жанр живого общения. И дроби звучат как фраза, и перекличка между всеми участниками коллектива творит невероятное колдовство. И, самая дорогая моему сердцу мысль, - фламенко жанр не сценический. Я не хочу его видеть на сцене или из зрительного зала. (И даже наоборот))) Я вижу его в круге зрителей, где в центре горит волшебство, а границы круга живые и пульсирующие.
Вот и здесь Гальван идет на шаг дальше, балансирует на грани... А зрительный зал не знает, восторгаться или ужасаться тому, что он делает - танцует, словно не помня о зрителях, в диагональ, в прожекторы, в воображаемое пространство за гранью.
Повторю... дроби с дивной, речевой интонацией, дроби, которые творятся всем телом - любой частью ноги, вывернутой невероятно, бормочущий голос, дыхание, хлопки - да хоть по зубам, колыханье мокрой от пота рубашки.
Многоголосица гитары, голоса, танцы - не совместная, а как эхо в тишине. Кажущейся тишине. Ирония, шутовство. Фламенковые "фишечки" обжигающе острые в на первый взгляд совсем модерновом и нефламенковом танце. Тонкая грань между разговором с собой, разговором с Богом - и, краем глаза, со зрителем.
Бред сумасшедшего. (И это я уже скорее про свой пост...)
Да, и последнее... мня поразило еще одно - что он ведь очень хорош собой, но этого не видно на видео или даже на сцене. Вот поэтому я говорила, что Клайв Баркер мне его напоминает - там тоже красота не в очевидном и привычном. Красота проступает сквозь что-то запредельное, человечность светит сквозь страх и иную, не обыденно-человеческую мораль и метафизику. Красота в преодолении, красота в смешном и жалком и очень и очень человечном.
Но я скажу о пределах. Ведь именно пределы определяют то, что мы называем фламенко. Гальван их не то что чувствует и знает, он в них живет и, словно в невероятном повороте проходя последнюю мыслимую точку равновесия... не падает.
Проще всего начать с конца. Кто как, а я обожаю поклоны, когда в формате фиесты и импровизации и артисты, и кантаор могут забацать что-нибудь даже и не сложное, но очень сущностное. Честно говоря, я надеялась, что Гальван сделает что-нибудь пуро. А вот фигушки. Он и здесь ушел за точку равновесия, когда - увы, поклонов было и могло быть в таком формате только два - сам начал петь, гитарист - плясать, а певец - подыгрывать. И наоборот - каждый в чужом амплуа. И хохма и самая суть. Ирония. Равновеликость канте, танца и гитары. Дивное взаимодействие в коллективе именно благодаря этой равновеликости. Гальван не просто нащупывает, он
Собственно, самое очевидное: фламенко - это разговорный жанр, жанр живого общения. И дроби звучат как фраза, и перекличка между всеми участниками коллектива творит невероятное колдовство. И, самая дорогая моему сердцу мысль, - фламенко жанр не сценический. Я не хочу его видеть на сцене или из зрительного зала. (И даже наоборот))) Я вижу его в круге зрителей, где в центре горит волшебство, а границы круга живые и пульсирующие.
Вот и здесь Гальван идет на шаг дальше, балансирует на грани... А зрительный зал не знает, восторгаться или ужасаться тому, что он делает - танцует, словно не помня о зрителях, в диагональ, в прожекторы, в воображаемое пространство за гранью.
Повторю... дроби с дивной, речевой интонацией, дроби, которые творятся всем телом - любой частью ноги, вывернутой невероятно, бормочущий голос, дыхание, хлопки - да хоть по зубам, колыханье мокрой от пота рубашки.
Многоголосица гитары, голоса, танцы - не совместная, а как эхо в тишине. Кажущейся тишине. Ирония, шутовство. Фламенковые "фишечки" обжигающе острые в на первый взгляд совсем модерновом и нефламенковом танце. Тонкая грань между разговором с собой, разговором с Богом - и, краем глаза, со зрителем.
Бред сумасшедшего. (И это я уже скорее про свой пост...)
Да, и последнее... мня поразило еще одно - что он ведь очень хорош собой, но этого не видно на видео или даже на сцене. Вот поэтому я говорила, что Клайв Баркер мне его напоминает - там тоже красота не в очевидном и привычном. Красота проступает сквозь что-то запредельное, человечность светит сквозь страх и иную, не обыденно-человеческую мораль и метафизику. Красота в преодолении, красота в смешном и жалком и очень и очень человечном.
A Dirge for Prester John
Sep. 20th, 2011 02:52 pm...thank you to the anonymous student who once turned in a very bad poem about the priest-king in the East, and caused me to say to an empty office: Prester John deserves better.
Катерина Валенте удивительно соразмерна легенде о Пресвитере Иоанне, которую она собирает и раскладывает, как пасьянс или гадание. Как вы поверите, так вы и прочтете. Роман полон и средневековой любви к книге... или любви к средневековой книге? Он - словно ожившие маргиналии...
И не просто ожившие, живые... с нечеловеческими лицами, обычаями, судьбами. Но с человеческими сердцами, способными на любовь и страдание. И бессмертие.
Знакомые и неузнаваемые мотивы...
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. ...А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
Love is hungry and severe. Love is not unselfish or bashful or servile or gentle. Love demands everything. Love is not serene, and it keeps no records. Love sometimes gives up, loses faith, even hope, and it cannot endure everything. Love, sometimes, ends. But its memory lasts forever, and forever it may come again. Love is not a mountain, it is a wheel. No harsher praxis exists in this world. There are three things that will beggar the heart and make it crawl—faith, hope, and love—and the cruelest of these is love.
( Read more... )
Катерина Валенте удивительно соразмерна легенде о Пресвитере Иоанне, которую она собирает и раскладывает, как пасьянс или гадание. Как вы поверите, так вы и прочтете. Роман полон и средневековой любви к книге... или любви к средневековой книге? Он - словно ожившие маргиналии...
И не просто ожившие, живые... с нечеловеческими лицами, обычаями, судьбами. Но с человеческими сердцами, способными на любовь и страдание. И бессмертие.
Знакомые и неузнаваемые мотивы...
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. ...А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
Love is hungry and severe. Love is not unselfish or bashful or servile or gentle. Love demands everything. Love is not serene, and it keeps no records. Love sometimes gives up, loses faith, even hope, and it cannot endure everything. Love, sometimes, ends. But its memory lasts forever, and forever it may come again. Love is not a mountain, it is a wheel. No harsher praxis exists in this world. There are three things that will beggar the heart and make it crawl—faith, hope, and love—and the cruelest of these is love.
( Read more... )
Про Умберто Эко и "новое Средневековье"
Jun. 20th, 2011 03:18 pmЭко взялся здесь за фундаментальную критику постмодернизма, литературного направления и философии, сделавшего имя ему самому. На первый взгляд шестой роман 79-летнего писателя повторяет его прежние достижения. Как и в «Маятнике Фуко», основа интриги — параллельная история (только на место тамплиеров подставлены евреи); как и в «Имени розы», сюжет крутится вокруг мифического текста; как и в «Острове накануне», герой тщетно пытается проникнуть во вчерашний день; как и в «Таинственном пламени царицы Лоаны», он сражается с амнезией; как и в «Баудолино», судьба фиктивного фантазера вписана в подлинную хронику. Основные козыри Эко — отличное чувство юмора и впечатляющая эрудиция — тоже при нем. Существенное отличие новой книги от всех прежних в том, с какой ошеломляющей трезвостью писатель демонстрирует и разоблачает механизмы литературной спекуляции, на глазах превращая то, что нам казалось Историей, в глобальный мираж. Эко хоронит иллюзии одну за другой, и понемногу обретает смысл безнадежно-саркастический заголовок его книги.
23 года назад в «Маятнике Фуко» Эко, как ему казалось, забил последние гвозди в гроб теорий заговора: он показал, как опасны игры разума, порождающие чудовищ пострашнее тех, что происходят из снов. Однако и упоительность этих игр автору была очевидна. С тех пор религиозный фундаментализм стал главной головной болью человечества, Дэн Браун вышел в самые популярные писатели всех времен и народов, давно предсказанное «новое Средневековье» наконец-то наступило. Именно в этот момент медиевист Эко перестал погружаться в средневековые фантазмы, обратив взгляд на современность, — и дал ответ на важнейший вопрос, будоражащий мир в течение последнего полувека: если прогресс действительно существует, то как одни люди смогли организовать, а другие допустить Холокост? В поисках этого ответа писатель проводит впечатляющий сеанс психоанализа современного человека — недаром среди героев книги фигурирует некий доктор Фройд (путая правописание фамилий, теряющий память рассказчик получает моральное право на отступления от исторической правды).
Фантомы на страницах «Пражского кладбища» оживают, обретая плоть, реальность под их напором скукоживается и тает, будто шагреневая кожа. В романе об антисемитизме нет ни единого еврея, даже эпизодического. Только вымышленные враги, позволяющие человеку пестовать собственную слепоту и не замечать собственных пороков и слабостей. Выходит, Гегель ошибался: трагическая история не повторяется как фарс. Дело обстоит гораздо хуже: она всегда являлась фарсом — и именно потому никогда не перестанет быть трагедией.
www.novayagazeta.ru/data/2011/065/28.html
23 года назад в «Маятнике Фуко» Эко, как ему казалось, забил последние гвозди в гроб теорий заговора: он показал, как опасны игры разума, порождающие чудовищ пострашнее тех, что происходят из снов. Однако и упоительность этих игр автору была очевидна. С тех пор религиозный фундаментализм стал главной головной болью человечества, Дэн Браун вышел в самые популярные писатели всех времен и народов, давно предсказанное «новое Средневековье» наконец-то наступило. Именно в этот момент медиевист Эко перестал погружаться в средневековые фантазмы, обратив взгляд на современность, — и дал ответ на важнейший вопрос, будоражащий мир в течение последнего полувека: если прогресс действительно существует, то как одни люди смогли организовать, а другие допустить Холокост? В поисках этого ответа писатель проводит впечатляющий сеанс психоанализа современного человека — недаром среди героев книги фигурирует некий доктор Фройд (путая правописание фамилий, теряющий память рассказчик получает моральное право на отступления от исторической правды).
Фантомы на страницах «Пражского кладбища» оживают, обретая плоть, реальность под их напором скукоживается и тает, будто шагреневая кожа. В романе об антисемитизме нет ни единого еврея, даже эпизодического. Только вымышленные враги, позволяющие человеку пестовать собственную слепоту и не замечать собственных пороков и слабостей. Выходит, Гегель ошибался: трагическая история не повторяется как фарс. Дело обстоит гораздо хуже: она всегда являлась фарсом — и именно потому никогда не перестанет быть трагедией.
www.novayagazeta.ru/data/2011/065/28.html
Детали и современная литература
May. 12th, 2011 02:12 pmКлайв Баркер где-то сказал, что старательно затушевывает в своих романах делали, которые можно назвать "реквизитом": например, какие сигареты курят герои, какой алкаголь закладывают за воротник, отсылки и цитаты из фильмов и т.д. Такие постмодернисткие штучки, по его мнению, попытка "застенографировать переживания". Это делает и подробности и детали "одноразовыми". Это как описать Мадам Бовари через то, какие сигареты она курила, какими духами душилась и пр. Описанная таким образом, она не будет потрясающим, загадочным литературным персонажем и очень скоро морально устареет...
Собственно, именно этим мне так не нравится современная русская литература. Хотя, надо признать, отчасти именно поэтому же интересна иностранная проза - в ней можно прочесть обыденность другой страны.
Мне кажется, что и вся постмодернистская литература за редкими исключениями - пример не кропотливой работы и талантливой стилизации, а именно творческого бессилия и лени авторов.
Собственно, именно этим мне так не нравится современная русская литература. Хотя, надо признать, отчасти именно поэтому же интересна иностранная проза - в ней можно прочесть обыденность другой страны.
Мне кажется, что и вся постмодернистская литература за редкими исключениями - пример не кропотливой работы и талантливой стилизации, а именно творческого бессилия и лени авторов.
Детали и мифологии
Apr. 27th, 2011 05:40 pmCB: You know, some of the books are in as many as 23 languages. The Russian response to these books is passionate. The Korean response to these books is passionate. A lot of that is to do with, I believe, a kind of mythic commonality. Something which proves Jung right. That the images which move us at root are common whatever culture you live in. There are Eden stories and there are flood stories and there are crucified god stories. And there are stories of animal spirits, there are stories of journeys taken into fantastic cities and so on and so forth across the planet.
One of the things I try to do in my fiction is strip it of particulars. Like there are no references to what kind of cigarettes people smoke. What kind of booze is going down their throats. There are very few references to movies. I hate it when writers stoop to, as I see it, something which is so particular that it's almost as if they're making a cultural reference to give you shorthand to the feeling.
( Read more... )
One of the things I try to do in my fiction is strip it of particulars. Like there are no references to what kind of cigarettes people smoke. What kind of booze is going down their throats. There are very few references to movies. I hate it when writers stoop to, as I see it, something which is so particular that it's almost as if they're making a cultural reference to give you shorthand to the feeling.
( Read more... )
Антисемитизм Эко: факты, подделки, мораль
Nov. 5th, 2010 05:59 pm
На днях вышел в свет новый роман Умберто Эко "Пражское кладбище". Книга объемом 528 страниц издана огромным для Италии тиражом в 200 тысяч экземпляров.
( Вот что удалось накопать про книгу в сети )
To bleed or not to bleed
Oct. 5th, 2010 12:02 pmТетралогия о Фредерике - наверное, лучшая работа Антонии Байетт. Сам масштаб, отразившийся как во временной ретроспективе, так и в разнообразии персонажей, псевдодокументальных вставках - стилизированных романах, письмах, научных статьях и т.д. - позволяет Байетт найти идеальное соотношение между традиционными элементами романа и постмодернистской игрой: роман сочетает живых и ярких персонажей, сложный сюжет, в котором неторопливое течение жизни нарушается и разворачивается в иную сторону несколькими импульсивными решениями, и многочисленные символы, аллюзии, параллели, отражения, игру идей.
Четыре романа - это современная семейная сага и это история Англии с 1950 по 1978 год, показанная как смена дискурса. Здесь нет чувства заврешенности. В каждом из четырех романов прожиты лишь несколько лет, но в каждом - свои многочисленные подземные ключи, наполняющие текст дополнительными смыслами, видениями Бога, крови, биологической эволюции, рукотворной революции, суда, смерти, истории. Смыслы подбираются по ассоциации, но сплетаются в плотный, живой сюжет, где все вставки обыграны и оправданы.
Последний обрывается столь же произвольно, как и предыдущие три - следуя скорее "подземной", "тектонической" логике, чем традиционным требованиям жанра. Незавершенность - вечное правило жизни и современной прозы. И все же Байетт останавливает некое прекрасное мгновение... то мгновение, которое, несомненно, в очередной раз сломает и властно перепишет заново жизнь героини. Как и многие любимые мною романы, этот оканчивается, когда героиня понимает, что беременна. Отсюда эта игра слов - to bleed or not to bleed, звучащая очень звонко и ярко благодаря той подспудной плотности аллюзий, на создание которой ушел весь роман. Капли крови на белом полотне... это и из сказки, и из жизни, и из разговоров героев... видения крови - религиозные и жуткие в своей трансцендентности... красная краска - символ революции... и тема выбора - выбора, который только-только (с появлением контрацепции) появился перед женщинами того поколения... в том числе выбора иной жизни - жизни ума и традиционно мужской карьеры.
Интересно, это мой субъективный и подсознательный выбор круга чтения, или в современной литературе детские пеленки и в самом деле заменили белую фату?
Четыре романа - это современная семейная сага и это история Англии с 1950 по 1978 год, показанная как смена дискурса. Здесь нет чувства заврешенности. В каждом из четырех романов прожиты лишь несколько лет, но в каждом - свои многочисленные подземные ключи, наполняющие текст дополнительными смыслами, видениями Бога, крови, биологической эволюции, рукотворной революции, суда, смерти, истории. Смыслы подбираются по ассоциации, но сплетаются в плотный, живой сюжет, где все вставки обыграны и оправданы.
Последний обрывается столь же произвольно, как и предыдущие три - следуя скорее "подземной", "тектонической" логике, чем традиционным требованиям жанра. Незавершенность - вечное правило жизни и современной прозы. И все же Байетт останавливает некое прекрасное мгновение... то мгновение, которое, несомненно, в очередной раз сломает и властно перепишет заново жизнь героини. Как и многие любимые мною романы, этот оканчивается, когда героиня понимает, что беременна. Отсюда эта игра слов - to bleed or not to bleed, звучащая очень звонко и ярко благодаря той подспудной плотности аллюзий, на создание которой ушел весь роман. Капли крови на белом полотне... это и из сказки, и из жизни, и из разговоров героев... видения крови - религиозные и жуткие в своей трансцендентности... красная краска - символ революции... и тема выбора - выбора, который только-только (с появлением контрацепции) появился перед женщинами того поколения... в том числе выбора иной жизни - жизни ума и традиционно мужской карьеры.
Интересно, это мой субъективный и подсознательный выбор круга чтения, или в современной литературе детские пеленки и в самом деле заменили белую фату?
Спасибо, Сов!
Sep. 21st, 2010 11:37 pmНадо же, а ролевые игры в танце - это так кайфово и, главное, хоть как-то, но получается! ...кажется, еще нас чуть-чуть поднатаскать, и, глядишь, дело дойдет до поножовщины)))
...вся такая противоречивая...
Jul. 18th, 2010 01:19 amЕсть у меня странная идиосинкразия - я не люблю стилизации и литературной обработки. Кроме тех случаев, когда я ее обожаю. При этом грань непредсказуема, пожалуй, для любого, кроме меня самой. Я обожаю Нила Геймана, Умберто Эко, Томаса Манна... но бросила, не дочитав, Михаила Шишкина, с отвращением вспоминаю Бориса Акунина, "Лавинию" Ле Гуин, не испытываю чрезмерно теплых чувств к "Баудолино"... не говоря уже о девчачьих пересказах сказок типа "Востока" Эдит Патту (повелась на красивую обложку) и "Goose Girl" Shannon Hale (мне попался в букинисте сигнальный экземпляр, не могла не цопнуть). Хотя к пишущей в том же жанре Juliet Marillier я отношусь вполне благосклонно, а Catherynne Valente и вовсе нежно люблю.
Объяснить, в чем разница между этим люблю-нелюблю, я не могу (и собственно надеюсь, что кто-нибудь сформулирует за меня). Но что безотказно отталкивает, так это: ходульные персонажи, чрезмерная серьезность и несбалансированность или несовместимость жанров. (Так в "Баудолино" мой организм отказывается воспринимать смесь рыцарского романа и гротеска в духе "Гаргантюа и Пантагрюэля").
Ну и примерно об этом, мне кажется, пишет Урсула Ле Гуин, когда сетует на то, что фантазия превратилась в товар и «рисковать» больше не желает:
Объяснить, в чем разница между этим люблю-нелюблю, я не могу (и собственно надеюсь, что кто-нибудь сформулирует за меня). Но что безотказно отталкивает, так это: ходульные персонажи, чрезмерная серьезность и несбалансированность или несовместимость жанров. (Так в "Баудолино" мой организм отказывается воспринимать смесь рыцарского романа и гротеска в духе "Гаргантюа и Пантагрюэля").
Ну и примерно об этом, мне кажется, пишет Урсула Ле Гуин, когда сетует на то, что фантазия превратилась в товар и «рисковать» больше не желает:
«она более ничего не изобретает и не импровизирует, но, напротив, старательно имитирует и упрощает. И всё чаще старинные сказки и легенды лишаются своей изначальной интеллектуальной и этической ценности и сложности, активные действия героев превращаются, по сути дела, в насилие, сами герои — в тупых марионеток, а изрекаемые ими истины — в сентиментальную пошловатую банальность. Герои размахивают своими мечами, лазерами, волшебными палочками совершенно механически, стремясь лишь добиться цели и получить искомую выгоду — в точности как комбайн в поле, старательно, до последнего колоска, убирающий урожай. В высшей степени странные, если не сказать тревожные, даже аморальные действия почему-то оправдываются, их всячески стараются представить понятными и безопасными. Истории, в которые рассказчики некогда вкладывали всю душу, механически копируются и оснащаются стереозвуком. Народная мудрость низводится до положения детской игрушки, сделанной из яркой пластмассы, широко разрекламированной, проданной, сломанной, починенной… Да и вообще легко заменимой на новую.
И главное, на что рассчитывают подобные упростители фантазии (и нещадно эксплуатируют это) — на мощную, почти немыслимую силу воображения читателя, ребёнка или взрослого, способную вдохнуть жизнь даже в мёртвые предметы «сказочной индустрии», во всяком случае, в некоторые из них и хотя бы ненадолго».
И главное, на что рассчитывают подобные упростители фантазии (и нещадно эксплуатируют это) — на мощную, почти немыслимую силу воображения читателя, ребёнка или взрослого, способную вдохнуть жизнь даже в мёртвые предметы «сказочной индустрии», во всяком случае, в некоторые из них и хотя бы ненадолго».
Поддельная Лавиния
Jul. 1st, 2010 04:03 pmВсе бывает в жизни в первый раз... и вот мне попалась книга Ле Гуин, которая мне активно не понравилась. Так как вообще Ле Гуин я если не люблю безоговорочно, то уважаю, дала себе труд разобраться что к чему...
Начинаю издалека, так что ( читайте на свой страх и риск. )
Начинаю издалека, так что ( читайте на свой страх и риск. )
Проза Катерины Валенте, поэтичная, невероятная, гипнотическая, отталкивающая своей изысканностью и наполненностью... опутывает, затягивает...
Roads. Oh god, I cannot speak of it, but the Roads have filled me entirely, stuffed and crammed into every corner, oozing out of my body like icy caviar. They are my avenue-bracelets and my fat sapphire street chokers, my gold scarab short-cut armbands and my boulevard harem anklets, they are my cobblestone coin belts and my alleyway-agate earrings. Long Paths criss-cross my torso like ammunition belts, and the innumerable dead-ends pierce my breasts beautifully, hanging pendulously, swinging with laughter, slapping triumphantly against my bronzed belly.
( Read more... )
Но здесь нет выверенного, назидательного безумия Алисы в стране чудес... только поиск себя, предназначения и пути, смерти и начала... необъяснимый эротизм безумия, сродства между началом и концом, палачом и жертвой, любовью и смертью... ороборос...
Just as Maidens cannot help but eat anything they are offered, Beasts cannot resist the pull of Maidens, irrefutable and full.
Сюжета почти нет... но есть история... живая и странная. Искренняя и метафоричная. Текущая по венам, как яд... Главное, не послушаться авторского эпиграфа:
This is for you - the blame is yours.
Written on your skin
Spoken in your voice:
A glamour and a lie.
Иосиф Бродский...
May. 24th, 2010 11:52 pmПередача памяти Бродского по "Культуре" ("Разговор с небожителем") оставила странный осадок... такой красивый и талантливый мальчик.
Почему же он всю жизнь мастурбирует? (Простите мой французский... сказать это по-русски слишком долго и неточно: почему он, такой обаятельный, так неискренен и нечуток в любви...)
...Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
( Read more... )дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
Макъюен, война и эгоизм
May. 9th, 2010 11:58 pmМакъюена я перечитала практически всего, но каждый следующий роман оказывался менее интересен, чем предыдущий... так что последние я покупала скорее от безысходности - редко в современной литературе встречаются большие имена. А Иен Макъюен - автор известный и увенчанный лаврами...
Но как-то на фоне Дня Победы особенно неглубокой и банальной кажется его излюбленная тема... тема по большому счету - эгоизма. Ложь, вымысел, самообман, неверие, самоуспокоение, творчество - но за всем этим всегда стоит эгоизм. Поначалу тем интереснее читать - детально и вдумчиво Макъюен описывает метания, переживания, сомнения героев. Но к концу понимаешь, что за этим псевдопсихологизмом ничего не стоит. Зачастую даже счастливая концовка кажется неправдоподобной, как в эпилоге "Невыносимой любви", - ну, не могут такие персонажи не потерять свою любовь. И действительно, куда чаще герои Макъюена собственными руками разрушают свое счастье.
Но что теперь показалось особенно неприятным, часто он пишет во войне и послевоенных годах... (видимо, о своих родителях. Как говорит Википедия: Иэн Макьюэн родился 21 июня 1948 в военном городке Олдершот, Хэмпшир, в семье Розы Лиллиан Вайолет и Дэвида Макьюэна. Большую часть детства он провёл на военных базах в Восточной Азии, Германии и Северной Африке, где служил его отец, кадровый офицер шотландской армии. Его мать имела двух детей от первого брака на много старше его, но Макьюэн всегда считал себя «единственным ребенком», вплоть до 2007 года, когда неожиданно узнал о существовании брата.)
Его роман "Искупление" произвел на меня в свое время такое сильное впечатление, потому что за образом самовлюбленной главной героини, пытающейся долгие годы безуспешно изгнать чувство вины, я увидела другое лицо - лицо войны, о которой мы больше уже не думаем в категориях вины и искупления. Но, вероятно, эта ассоциация для автора не была сверхзадачей. Хотя и нынешний роман "Черные собаки" в чем-то повторяет эту аллегорию зла. Но все равно как-то это мелочно. Возможно, во мне говорит советская память пополам с пропагандой... но я верю, что мои бабушки и дедушки воевали на иной войне и никогда, никогда не были так эгоистичны ни на войне, ни в любви.
Но как-то на фоне Дня Победы особенно неглубокой и банальной кажется его излюбленная тема... тема по большому счету - эгоизма. Ложь, вымысел, самообман, неверие, самоуспокоение, творчество - но за всем этим всегда стоит эгоизм. Поначалу тем интереснее читать - детально и вдумчиво Макъюен описывает метания, переживания, сомнения героев. Но к концу понимаешь, что за этим псевдопсихологизмом ничего не стоит. Зачастую даже счастливая концовка кажется неправдоподобной, как в эпилоге "Невыносимой любви", - ну, не могут такие персонажи не потерять свою любовь. И действительно, куда чаще герои Макъюена собственными руками разрушают свое счастье.
Но что теперь показалось особенно неприятным, часто он пишет во войне и послевоенных годах... (видимо, о своих родителях. Как говорит Википедия: Иэн Макьюэн родился 21 июня 1948 в военном городке Олдершот, Хэмпшир, в семье Розы Лиллиан Вайолет и Дэвида Макьюэна. Большую часть детства он провёл на военных базах в Восточной Азии, Германии и Северной Африке, где служил его отец, кадровый офицер шотландской армии. Его мать имела двух детей от первого брака на много старше его, но Макьюэн всегда считал себя «единственным ребенком», вплоть до 2007 года, когда неожиданно узнал о существовании брата.)
Его роман "Искупление" произвел на меня в свое время такое сильное впечатление, потому что за образом самовлюбленной главной героини, пытающейся долгие годы безуспешно изгнать чувство вины, я увидела другое лицо - лицо войны, о которой мы больше уже не думаем в категориях вины и искупления. Но, вероятно, эта ассоциация для автора не была сверхзадачей. Хотя и нынешний роман "Черные собаки" в чем-то повторяет эту аллегорию зла. Но все равно как-то это мелочно. Возможно, во мне говорит советская память пополам с пропагандой... но я верю, что мои бабушки и дедушки воевали на иной войне и никогда, никогда не были так эгоистичны ни на войне, ни в любви.
