black_marya | Entries tagged with потерянный рай

Вот почему я всегда где-то подспудно завидовала ребятам... девчоночьи бусики из ягод, крашенные бутонами зверобоя ногти, "секретики" из бутылочного стекла и цветочков и секретики про подружек - немножко скучно, немножко глупо, немножко несвоевременно и нездорово, как собранные в банку из-под тушенки дохлые бронзовки, из которых соседка по даче намеревалась соорудить бусы, и которых пришлось выкинуть, когда в них завелись черви... То ли дело батарейки, транзисторы - как звучит!

В сравнительно недавно воздвигнутом шестиэтажном «Детском мире» на площади Дзержинского предлагались за рубль с чем-то крошечные электромоторчики, работавшие от тогдашних семнадцатикопеечных батареек размером с сигаретную пачку, приятно оттягивающих руку, с двумя алюминиевыми, а может быть, и лужеными язычками на верхней плоскости. Язычки приклеивались к поверхности бумажной полоской, которую следовало отодрать, а затем лизнуть оба язычка одновременно, чтобы почувствовать кисловатое биение электрического тока.
В ящике с хозяйственными предметами всегда проживал запас медных проводков в праздничной разноцветной изоляции: рабочие то и дело бросали на улице ненужные куски свинцового телефонного кабеля (иногда довольно длинные), где их было сплетено десятка два-три.
( Read more... )

Книжка Эрин Моргенштерн на самом деле называется "Ночной Цирк", но мне больше нравится это второе название... цирк сновидений, цирк мечтателей. Открывается она цитатой из Оскара Уайльда - "Мечтатель - это тот, кто лишь при свете луны сумеет найти свой путь, и воздаяние его в том, что он увидит рассвет прежде всего мира".
А под занавес звучит, конечно же: "Окончен праздник. В этом представленье / Актерами, сказал я, были духи. / И в воздухе, и в воздухе прозрачном, / Свершив свой труд, растаяли они. - / Вот так, подобно призракам без плоти, / Когда-нибудь растают, словно дым, / И тучами увенчанные горы, / И горделивые дворцы и храмы, / И даже весь - о да, весь шар земной. / И как от этих бестелесных масок, / От них не сохранится и следа. / Мы созданы из вещества того же, / Что наши сны. И сном окружена / Вся наша маленькая жизнь."

Книга совершенно упоительная. И разве важно, насколько серьезна и глубока книга, если от нее настолько не хочется отрываться, если в нее так легко войти и так чудесно затеряться. Она раскрывается всем органам чувств: осязается ткань (ткань повествования, ткань взлетающего платка фокусника, облака, лед и пламя); цвета - на фоне черно-белой гаммы, в которой оформлено и повествование, и сам цирк - горят кровью, переливаются и преображаются; запахи сладкого костра, карамелизированных яблок, корицы и какао наполняют ночной воздух и ароматы чужих воспоминаний наполняют бутылочки, колбочки, сундучки...

В ней есть многое из того, в чем от книги к книги я нахожу себя, - временные пласты, набегающие друг на друга, словно волны, неразывная связность мира для братьев, двойников, любовников, тень смерти... ну вспомните хотя бы историю Мерлина и Нимуэ. Если поверите моему совету и прочтете (думаю, рано или поздно роман переведут) - вспомните непременно.

Ну и не случайно на первой же странице автор напоминает своему читателю этимологию слова цирк - "круг", "кольцо". Цирк создается замечательными мастерами, настоящими волшебниками, в их замкнутом кругу он живет каждый день, с ними он ездит по всем уголкам мира, появляясь неожиданно, открываясь только ночью. Цирк служит ареной для соревнования двух магов (или иллюзионистов?), и это соперничество вошло в их кровь и плоть, определив их судьбу с того момента, когда наставники надели им на руки кольца в знак принятого пари, в знак начала представления.

Романы Антонии Байетт - это всегда амальгама, в которой она не протягивает читателю путеводную нить, предоставляя самостоятельно выбирать главных действующих лиц, сюжетные и смысловые линии, параллели, аллюзии, факты. В 'Children's Book' музей Виктории и Альберта может стать и мастерской и домом. Семейный дом наполнен до краев фантазией, тенями и отражениями, тайнами и страстями. И там, где живет мастер, писатель, как в замке Синей Бороды есть темная комната, запертая на ключ. Вполне викторианские Джекилл и Хайд. Взаимоотношения и любовные связи изменчивы настолько, что чопорная, интеллектуальная английская проза напоминает в определенный момент маркесовские "Сто лет одиночества".

Знакомо звучит тоска по идиллической "старой Англии" - то ли уходящего девятнадцатого века, то ли невозвратного детства, то ли сказочных эльфийских холмов.
Узнается увлеченность Байетт утопическими течениями. Красочно расцвечены эмалями творения мастеров Движения искусств и ремесел. Неожиданно мощно и отчего-то неприятно звучит история суфражистского движения. И исконный, живой (или даже животный) страх самой писательницы перед обыденностью, рутиной женской судьбы, заключенной в стенах дома, не ведающей не только политических устремлений, но и образования и самореализации, открытости в сексуальных желаниях и самостоятельности в определении ориентиров собственной жизни.

В целом - мир Байетт подспудно, но властно женский, где мужчины - как порхающие мотыльки, радуют глаз, бередят душу, гибнут.
Страшной документальной нотой звучат списки окопов Первой мировой войны - Питер Пэн, Коттедж Венди...

( Read more... )

В жизнь мою не забуду того впечатления, какое испытал я, когда на другой день после моего приезда сюда пошел я по Гранаде. Представьте себе, в продолжение пяти месяцев привыкнув видеть около себя природу суровую, почти всюду сожженную солнцем, небо постоянно яркое и знойное, не находя места, где бы прохладиться от жару, - вдруг неожиданно найти город, утонувший в густой, свежей зелени садов, где на каждом шагу бегут ручьи и разносится прохлада... Нет! Это можно оценить только здесь, под этим африканским солнцем. По городу только и слышался шум воды и журчанье фонтанов в садах. Здесь первая комната в каждом доме - сад. Часто попадаются садики снаружи, обнесенные железными решетчатыми заборами и наполненные густыми купами цветов, над которыми блестят струйки фонтанов; цветы и на террасах и на балконах; а когда я подошел к холму Альамбры, до самого верху покрытому густою рощею, я не умею передать этого ощущения. Три дня горной дороги верхом, под этим знойным солнцем, просто сожгли меня; голова моя и все тело горели. Передо мной было море самой свежей зелени; прохлада, отраднейшая прохлада охватила меня. Лучи солнца не проникали сквозь гущу листьев; ручьи журчали со всех сторон; по дорожкам фонтаны били самою чистою, холодною водою. Чем выше я поднимался, тем прохладнее становилась тень. Никогда я не видал такого разнообразия, такой свежести зелени! Дикий виноград обвивался около дубов, олеандр сплетался с северным серебристым тополем, из плакучей ивы весело торчали ветви душистого лавра, гранаты возле вязов, алоэ возле лип и каштанов -- всюду смешивалась растительность Юга и Севера. Вот климат Гранады и вот одно из ее очарований: это огонь и лед, зной и прохлада, и чем жар жгучее, тем сильнее тает снег на Сиерре, и тем стремительнее бегут ручьи и фонтаны. Это слияние воды и огня делает климат Гранады единственным в мире. Прибавьте к этому, что если ветер со стороны Сиерры-Невады, то, несмотря на весь зной солнца, воздух наполнен прохладой. В этих густых аллеях редко кого встречаешь - самая пустынная тишина; но все вокруг журчит и шелестит, словно роща живет и дышит. Местами стоят скалы, покрытые зеленым мхом; по иным тоненькими сверкающими ленточками бегут ключи. Это не походит ни на какой сад в Европе: это задумчивость Севера, слитая с влажною, сверкающею красотою Юга. Я лег на прохладный мох первого попавшегося камня и долго лежал, вслушиваясь в журчанье ручьев, словно в какие-то неясные, но сладкие душе мелодии. Как понимал я скорбь мавров, когда изгоняли их из Гранады! В 1772 году приезжал в Испанию посол от мароккского владетеля. Он был мавр и попросил позволения ехать назад через Гранаду. Войдя в Альамбру, он начал молиться, заплакал и, ударяя себя в грудь, горестно вскричал: "Как могли мои предки потерять такое блаженство!". Я помню, как один мавр в Танхере, едва объяснявшийся по-испански, сказывал мне, что в семье его хранится ключ от их дома в Гранаде, который заперли они при изгнании. Мавры надеются когда-нибудь воротиться в Гранаду!

Удивительное чувство - держать в руках воображаемую сказку, ту, которая существовала только как упоминание в романе, и вдруг оказалась настоящей.

Умничка Нил Гейман сказал про нее - "glorious balancing act between modernism and the Victorian Fairy Tale". И действительно, чудесное чувство, когда сказку тебе рассказывает сверстница, та, которая в детстве читала те же книжки. Здесь нет компиляций или заимствований или стеба, только чарующий голос рассказчицы и ощущение, что эта Волшебная Страна - та самая, о которой ты читала, мечтала, фантазировала. Дивно узнаваемая и ни в чем не похожая на другие.

...thank you to the anonymous student who once turned in a very bad poem about the priest-king in the East, and caused me to say to an empty office: Prester John deserves better.

Катерина Валенте удивительно соразмерна легенде о Пресвитере Иоанне, которую она собирает и раскладывает, как пасьянс или гадание. Как вы поверите, так вы и прочтете. Роман полон и средневековой любви к книге... или любви к средневековой книге? Он - словно ожившие маргиналии...

И не просто ожившие, живые... с нечеловеческими лицами, обычаями, судьбами. Но с человеческими сердцами, способными на любовь и страдание. И бессмертие.

Знакомые и неузнаваемые мотивы...

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. ...А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.

Love is hungry and severe. Love is not unselfish or bashful or servile or gentle. Love demands everything. Love is not serene, and it keeps no records. Love sometimes gives up, loses faith, even hope, and it cannot endure everything. Love, sometimes, ends. But its memory lasts forever, and forever it may come again. Love is not a mountain, it is a wheel. No harsher praxis exists in this world. There are three things that will beggar the heart and make it crawl—faith, hope, and love—and the cruelest of these is love.

( Read more... )

Writers have long found that doppelgangers speak to our sense that there are unresolved tensions between opposing sides of our nature. Mistaken is peppered with references to classic works such as Poe’s short story “William Wilson”, about a man who is frightened to death by his double, but for Jordan the idea of the doppelganger evokes emotions more subtle than fear.

“I’ve never understood this fevered kind of madness in these doubles stories that the narrator seems to enter into, and the writer… The bundle of emotions I talk about in this novel, I know them very well, it’s more of a kind of nagging suspicion, a sense that you haven’t really lived your own life, that you haven’t lived the life that you should have.

“This is about a very real sense of loss. That’s far more satisfying to write about.”

Из этого интервью Нила Джордана.

Баркер определяет жанр, в котором пишет не как хоррор, а как метафизическую фэнтези. Когда сама я билась подобрать определение его книгам я, кажется, говорила "философская" или "мистическая", но тут же была вынуждена делать оговорки. "Метафизическая" - это правильное слово.

Поэтому даже роман "Великое и тайное шоу" (переведенный на русский как "Явление тайны"), показавшийся мне самым шокирующим и страшным из всех прочитанных мною книг Баркера, не совсем триллер. Он об ужасе, да, но этот ужас не имеет материального воплощения. Почти...

Это книга про мечты и про сны. И для меня самое страшное в романе - когда они обретают плоть, переплавляя и само человеческое тело в собственное подобие.

Баркер говорит: "Действие романа в основном - я бы сказал, на 90% - разворачивается в реальном мире... Но вы ведь знаете, какова моя реальность. Моя реальность ежеминутно открыта для трансформаций и преображения - это мир, томимый призраками и видениями, осажденный чудесами и демонами, и они могут нахлынуть при малейшем попущении... В "Книгах Искусств" меня поглощает мысль о спектакле, разыгрывающемся в сновидениях, - о том, что происходит с нами в течение 25 лет жизни, пока мы спим и видим сны. Ведь человеческая психология так сложна. Мы непрестанно рассказываем самим себе истории. А история, рассказанная в "Великом и тайном представлении", оказывается созвучной и миру за пределами сна. Другими словами, в первой "Книге Искусств" нам мельком (ведь неоглядная часть истории еще впереди) открывается понимание того, что сон - это дверь, а сны и мечты - нечто большее, чем обыденный вымысел, которым люди тешат себя. Сны включены в матрицу мифологем, и поэтому так захватывают меня - в них можно отыскать ключ к спасению. Вот поэтому я люблю и ценю подобные истории - как руководство по выживанию."

"The bulk of the book - I would say 90% - takes place in the real world. Only 10% takes place in Quiddity. But you know what my reality is like. My reality is open every minute to transformations, to transfigurations - a ghost haunted, vision haunted world in which magic and demonic doings can erupt at the slightest invitation... What preoccupies me in The Art is the idea of the dream show, what happens to us in the 25 years of our lives when we sleep. Our psychologies are so complex. We are telling stories to ourselves all the time. In the Great And Secret Show, the story is one which turns out to have a relevance beyond the realm of sleep. In other words, what we discover in the first book (albeit briefly, because there's a huge story yet to be told) is that sleep is a door, that dreams are more than casual fictions we whip up for our own delectation. Dreams are part of a matrix of mythologies where we are given clues for our survival and that intrigues me immensely. It's one of the reasons I love this kind of fiction. I value it because it's a manual for survival."

Но Баркер неоднозначен, и то, что воплощало неизъяснимый ужас, может обернуться благодатью... ведь речь идет о человеческом бытии. Поэтому в последних строках романа боль и радость сплавлены в единое томление:

Они стояли на краю озера, но, конечно же, это был не Мичиган. Это была Субстанция. Мысль о ней причиняла боль. Так болит всякая живая душа, когда ее коснется тихий шепот моря снов. Но они, видевшие это море наяву и знавшие, что оно реально, чувствовали боль резче и острее.
До рассвета оставалось недолго, и с первыми лучами солнца они отправились спать. Но пока свет не рассеял чары воображения, они стояли в темноте и ждали со страхом и с надеждой, что то, другое, море позовет их на свои берега.

Если пытаться в двух словах объяснить грозную харизму книги Мариам Петросян "Дом, в котором..." - она не то, чем кажется. Чем бы она ни казалась.

Снились ли вам когда-нибудь такие невероятные, наполненные истинностью и жизнью и чудом сны, что невольно думалось: не хочу, никогда не хочу просыпаться?.. И как только всплывала эта мысль, это желание удержать сон голыми руками, он сразу неуловимо менялся, словно наполняясь гнилостной отравой... Просыпались вы в холодном поту, и сердце то ли ноет от пережитого ужаса, то ли сладко щемит от утраты?

Сон... Наверное, более точного слова я не найду. Эта книга - сон, именно такой жуткий и прекрасный... Но это лишь ощущение, которое я пытаюсь ухватить голыми руками.

А если начинать сначала... Книга - о школе-интернате для детей калек. Это и есть Дом.

Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратно-бетонных дворов — предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они еще не выросли, — обнесенные заборами пустыри. Труха снесенных домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчесочникам», чем их собственные дворы — интервалы между зубьями.

На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом. Его называют Серым. Он стар и по возрасту ближе к пустырям — захоронениям его ровесников. Он одинок — другие дома сторонятся его — и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нем три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор — длинный прямоугольник, обнесенный сеткой. Когда-то он был белым. Теперь он серый спереди и желтый с внутренней, дворовой стороны. Он щетинится антеннами и проводами, осыпается мелом и плачет трещинами. К нему жмутся гаражи и пристройки, мусорные баки и собачьи будки. Все это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть.

Он непригляден и неуютен. Но это - Дом. В том забытом смысле (кто-то писал про книгу, что она "про страх жизни в коллективе. Вся эта тысяча страниц как некий немой укор сверхиндивидуальности – основе современного общества, и одновременно полное непонимание, что с ней делать с этой сверхиндивидуальностью) - "Нам целый мир - чужбина, отечество нам - Царское Село"...

Хотя и это не важно, как и не важно, что дети Дома - калеки, брошенные родными. Нет, обо всем этом написано, но книга не об этом. Как говорила в интервью сама автор:

На самом деле болезни и физические недостатки моих героев имеют значение лишь постольку, поскольку мне нужно было создать замкнутое пространство, живущее закрытой, скажем так, камерной жизнью, и обычная школа-интернат не дала бы мне такой большой «закрытости», так что сама тема инвалидов, «людей с ограниченными возможностями», не имеет здесь такого уж значения…

Это книга - о детстве... и искренняя и точная... Но мое детство было совсем другим, и щемящее чувство узнавания меня не посетило. Поэтому скажу снова чужими словами:

Автор заглянула в какие-то сокровенные уголки, видишь собственное отражение среди тумана, в который убегал, чтобы встретить чудовищ, среди ночных рассказов, после которых в ночи рождались легенды, среди игр, правил и кличек. Детство всегда остается самой светлой порой, каким бы тяжелым оно ни было. Дети, чьи родители далеко, исчезли, умерли или предали – я играл с ними, у них всегда иной взгляд: цепкий, взрослый, серьезный, в нем мало тепла, он обращен вовнутрь. Эти дети словно с иных планет, их сердца под семью замками, под плитами обид и защит, и ключи к ним зачастую отданы неизвестным пространствам, куда многим вход заказан. Не понимаю, как она попала туда? Где подсмотрела эти рвущиеся на части души? И все же, несмотря на сотканные из слез дни, окунуться в детство – невероятный подарок… Хотя, казалось бы, никаких новых слов не изобретено - они уводят так далеко, что страшно вернуться.

"Дом, в котором..." как роман соткан буквально из воздуха. Здесь нет приключений и четкого сюжета, нет времени... это что-то вроде романа в письмах, собранного из будней, дневниковых записей разных обитателей Дома, из надписей на стенах, рисунков, снов, сказок, амулетов и даже самих кличек героев. Тем не менее все фрагменты складываются, и все шифры прочитыватся легко и недвусмысленно. Почти всегда. Язык и хорош и незаметен. (Как кто-то сказал, язык советских переводов с английского...) Книга прочитывается на одном дыхании.

Здесь нет времени. Нет завтрашнего дня. Только сегодня. Мифологизированы не только герои... Сфинкс, Слепой, Смерть, Ангел, Македонский, Лорд, Стервятник - это клички. И не только клички. Мифилогизировано и время. Оно течет не так как в окружающем мире, в Наружности. В Доме раньше срока ломаются все часы. В Доме есть Ночь Сказок и Самая Длинная Ночь, а также Ночь Монологов и Ночь Снов. И возраст героев - относителен. Это и безвременье в котором живут несчастливые люди. И не только. "Там, если внимательно прочитать, можно понять, кто из них намного старше 16–17 лет, кто находится в этом возрасте, а кто вообще как бы молодым никогда и не был... "

И это безвременье - часть того, что делает Дом воплощением детства. Наружность, о которой говорить не принято, особенно в будущем времени, - это взросление. Мариам Петросян говорит, "у моих героев есть тот же комплекс, который есть и у меня, – они не хотят расставаться со своим детством. Собственно, вся книга про это. Не совсем, конечно, но по большей части их страх перед «наружностью» – это страх вырасти".

Время, когда Дом придется покинуть, - это Апокалипсис. Кровавый.

И поэтому роман кажется мне эсхатологическим. Он заканчивается, как заканчивается мир. Раз и навсегда. Нелогично или, точнее, алогично и словно против воли. В другом интервью Мариам Петросян так говорит об этом: "Не будь Курильщика ― самого нормального и обычного из моих героев, финал бы, наверное, вообще не состоялся. Все остальные персонажи сопротивлялись бы до последнего, как это вышло со Сфинксом. Так что осознанных возможностей для сиквела я не оставляла. Что-то такое мелькает в эпилоге, но это непредумышленно."

Я всегда любила романы о взрослении. Но не этот. Здесь именно что нет взросления и роста героев. Они не столько взрослеют, сколько меняют маски... клички, прически, грим, одежки, очки... Мутируют... И во всем этом куда больше символов, чем сути.

И важная часть Дома и его тревожащей харизмы - это его другая сторона... Серодомный Лес. Именно здесь маски намертво прирастают к лицу и становятся тайной сущностью. Видение рая? Возможно. Но не для меня. И все же именно Лес прорастает за пределы реальности, наполняя ее эсхатологической мифологией. Обещанием и проклятием.

Многие называют "Дом, в котором..." светлой книгой о дружбе и человечности. Для меня - это книга о Доме. Сумрачная книга. И авторское название ее - вовсе не "Дом, в котором...", а "Дом, который..." Дом, который навеки владеет душами своих воспитанников. Возможно, это прекрасно, а возможно, страшно.

(И это немного напоминает "Похитителя вечности" Клайва Баркера. Но его повесть - это притча, а книга Мариам Петросян - летопись. И посыл у них почти диаметрально противоположный. Так, впрочем, интереснее. Хотя по духу и звучанию правильнее было бы проводить параллель со Стругацкими).

UPD: к слову не пришлось, но здесь тоже очень интересный отзыв.

( Ну и пусть здесь будет и список мальчаковых спален-стай, раз уж в бумажной книге его почему-то нет. )

Самые светлые и грустные истории - это истории о том, как мы вырастаем, о том, как уходит детство. И самые страшные и печальные истории - это истории о том, как это детство насильственно разрушают. Не обязательно даже так нарочито и антиутопично и абстрактно, как в "Повелителе мух" Голдинга, даже так обыденно и человечно и правдиво, как в приставкинской "Тучке".

Наверное, поэтому из книжки Мануэля Риваса "Карандаш плотника" самым трогательмым и настоящим оказались рассказы... во многих просто и прямо говорится именно о конце детства. И всегда - о любви. Хотя и сама повесть хороша. Как я люблю: карандаш плотника за ухом тюремщика и голос расстрелянного художника в сердце.

Что-то в этом есть исконно человеческое и человечное... и даже слегка религиозное. Ведь тоска по потерянному раю и по детству и утраченной невинности близки...

А еще оказалось, что именно по рассказу Риваса был снят один неплохой фильм - "Язык бабочек". Фашизм, показанный в одной короткой сцене... это невероятно.

Кстати, как когда-то сказала

juniper_vodka, ирладцы из своей IRA сделали экспортный продукт, не менее популярный, чем ирландские танцы, испанцы - возвращаются снова и снова с любовью и ненавистью к эпохе Франко... Но почему же мы никак не можем так же искренне размышлять о сталинском времени? почему неизбежно мы создаем памфлеты?!!
А ведь спрос на Сталина на западном рынке куда как велик... Ну из родного - Catherynne Valente (она, правда, замужем за русским) пересказывает сказку про Марью Моревну и Кащея Бессмертного, и как раз о сталинской России...

Совершенно невероятная книга, открывающая необъятные видения рая и ада и смерти и творения... но камерная, интимная, человечная.

I wanted the main character, Cal, to have such an extraordinary experience on his entry into the world that we, through that experience, would understand for the rest of the book that this was a world worth saving, you know? Now, had he gone into that world, picked up an enchanted sword and chopped goblins to pieces, I would have thought, 'Fuck it... Who the fuck cares? What's the use of preserving that?'

Неописуемая... иллюзии могут обернуться реальностью, а реальность - выдумкой... девица станет драконом, а дракон - павшим рыцарем... ангел - смертным ужасом... или все же ангелом...

There is no first moment; no single word or place from which this or any other story springs.
The threads can always be traced back to some earlier tale, and to the tales that preceded that: though as the narrator's voice recedes the connections will seem to grow more tenuous, for each age will want the tale told as if it were of its own making.
Thus the pagan will be sanctified, the tragic become laughable; great lovers will stoop to sentiment, and demons dwindle to clockwork toys.
Nothing is fixed. In and out the, shuttle goes, fact and fiction, mind and matter, woven into patterns that may have only this in common: that hidden amongst them is a filigree which will with time become a world.
It must be arbitrary then, the place at which we chose to embark.
Somewhere between a past half forgotten and a future as yet only glimpsed.

Книга о потерянном рае... но не о добре и зле, а о человеке...

I don't believe some abstract evil is screwing our lives up, we screw up our own lives. Other human beings screw our lives up for us and we sometimes aid them by voting for them. I don't believe there's some great malfeasance that means us nothing but harm. Chance, circumstance, accident, but mainly human malice are what bring us down.

И при всей переменчивости обличий добра и зла - искренняя и нравственная...
И, несомненно, аллегория... но и живое воспоминание, человеческое чувство и подлинная история.
Книга масштабно задуманная... единственная напомнила мне Властелина колец... (хотя эта история выстроена совсем не так, как та история, которую стремился воссоздать Толкиен...) но всего лишь обрывок, недосказанный фрагмент...

Weaveworld is full of unrequited enquiries. <...> For all its length and elaboration, the novel does not attempt to fill in every gap in its invented history. Nothing ever begins, its first line announces; there are innumerable stories from which this fragment of narrative springs; and there will be plenty to tell when it's done. Though I get requests aplenty for a sequel, I will never write one.

Книга о потерянном рае... но вовсе не о Боге, ангелах, религии...
Здесь все навсегда связано с человеком. Даже творение и гибель миров... That which is imagined need never be lost. Разрушить то, что любил, а затем возненавидел - свой потерянный рай,- можно только разрушив себя самого. Если для уничтожения Страны Чудес нужно пролить кровь, это всегда - твоя кровь...
Книга современная... но питающаяся легендами и переосмысленной в ходе человеческой истории религией. И непреходящая.

Tales of Paradise Lost are central to our culture, of course; we are all exiles from some place of bliss...
...
The longing for the other place. Yes, obviously that intention was there from the beginning... the feeling is that there is a home which is even more fundamental than the home where you were born, that maybe we have, prenatally, an image of Eden, or of a perfect place, or a place where we may be perfectible.
...
We live, it seems to me, in a society in which meaning is being drained away, in which metaphysical significance is under siege…150 years ago, our sense that the world was a watch and God was the watchmaker would have been very strong. Now, we... are born into a world in which the atom bomb exists... in which AIDS is rampant. We live in a world in which fear and anxiety are commonplace. On one curious level, one of the ways that people have responded to this high level anxiety is not to search. I don't see a massive explosion of genuine metaphysical enquiry, I see Jonestown kind of things; I see cults and eruptions of California-ese… Relating that to the fears that I have and the hope that I have, my fears are finely related to the death of meaning... One of the things that 'Weaveworld' is about is meaning being frail in the world, a frail thing subject to forgetfulness. The major theme of 'Weaveworld' above all is memory. It's about how you hold on to something that you had when you were a child, the knowledge you had as a child, how we as a species hold on to a kind of optimism which we remember. How we have a memory of Eden, a 'race' memory, a subconscious memory of Eden.
...
What I'm trying to do in this book is make a fantasy about why we want fantasy.

Помню окно в фермерском доме в Северном Уэльсе, у которого был подоконник из побеленного камня, такой глубокий, что я до шести лет умещался на нем целиком и сидел, подтянув колени к подбородку. Из этого потаенного места мне открывался вид на яблоневый сад за домом. В то время сад казался мне большим, хотя, оглядываясь назад, я понимаю, что там было не больше двадцати деревьев. В жаркие дни после полудня фермерские кошки, утомленные ночной охотой, приходили туда подремать, а я высматривал в высокой траве яйца, оставленные заблудившимися курами. За садом была невысокая стена, поросшая старым мхом, за стеной — широкий колышущийся луг, где паслись овцы, и совсем уже вдалеке таинственно синело море.

Понятия не имею, несколько эти воспоминания соответствуют действительности. С той поры, когда я мог поместиться в оконной нише, прошло почти сорок лет. Фотографии, сделанные моими родителями в то далекое лето, все еще смотрят с ветхих страниц их фотоальбома, но они маленькие, черно-белые и не всегда четкие. Есть даже пара снимков со спящими кошками. Но нет ни сада, ни стены, ни луга. И окна, на котором я сидел, тоже нет.

Возможно, на самом деле не так уж важно, верны ли мои воспоминания; важно то, как сильно они меня трогают. Я до сих пор вижу это место во сне, а когда просыпаюсь, явственно помню каждую деталь. Запах ночника, который мать ставила на комод в моей спальне, тени под деревьями, тепло и тяжесть яйца, найденного в траве и доставленного на кухню, словно драгоценное сокровище. Эти сны представляют все доказательства, которые мне нужны. Я уже был там однажды, безгранично счастливый. И я верю, что окажусь там снова, хотя не могу объяснить, каким образом.

Того фермерского дома больше нет, кошки умерли, сад выкорчевали. Но я все равно попаду туда.

* * *
Если вы уже прочитали книгу, вы уловили сходство ее идей с этим отрывком автобиографии. Да, конечно, в романе говорится и о магии, и о пустых обещаниях, и об ангельском суде, однако суть истории в том, что герои вспоминают — или не могут вспомнить — увиденный мельком рай.

Profile

black_marya

January 2020

M	T	W	T	F	S	S
		1	2	3	4	5
6	7	8	9	10	11	12
13	14	15	16	17	18	19
20	21	22	23	24	25	26
27	28	29	30	31

Syndicate

Page Summary

Из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки...
Le Cirque des Rêves
Англия, которую мы потеряли...
Гранада
Сказка, которую тебе рассказывали на ночь, это тоже постмодерн
A Dirge for Prester John
Neil Jordan
О страхах и снах
Дом, который...
Мануэль Ривас
Сотканный мир... в основном словами Клайва Баркера
Возвращение к предисловию

Style Credit

Style: Delicate for Ciel by nornoriel

Expand Cut Tags

No cut tags

Page generated Jul. 8th, 2025 07:14 am