![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Мистер Пип
Feb. 11th, 2013 12:01 amКак же давно я не писала о книжках... они последнее время, даже хорошие, казались какими-то проходными. А вот теперь мне хочется заявить, что "Мистера Пипа" Ллойда Джонса нужно непременно прочитать. Книжка одновременно и нежная и суровая, о силе воображения и одовременно о бессилии человеческого слова, о малом - солнечном тепле, глотке воздуха, махине дерева во время наводнения, лжи, молчании, покорности обстоятельствам, о великом - учительстве, самопожертвовании, слепой вере, предательстве, самоопределении человека. О больших надеждах. Без ложного пафоса, без ложной простоты.
Пересказывать даже завязку сюжета не хочу, ибо в книге все взаимосвязано... да и анотации, пусть и обманчиво однозначные, можно без труда найти в интернете... но очень советую почитать.
Пересказывать даже завязку сюжета не хочу, ибо в книге все взаимосвязано... да и анотации, пусть и обманчиво однозначные, можно без труда найти в интернете... но очень советую почитать.
Пещера забытых снов
Jan. 4th, 2012 09:09 pmЭто тот редкий фильм, который нужно смотреть в 3D. Замечательная работа оператора, неглупые комментарии, параллели и шутки - все к месту. И, конечно, сама пещера Шове, которая показана вроде и подробно, и неспешно... но все равно хочется еще чуть подольше, еще чуть повнимательнее.
( See more... )
Ах черт, "Таинство" оказалось одним из лучших романов Баркера, очень личным и очень мне созвучным.
Баркер всегда поэтичен... да, пожалуй, его многосотстраничные романы выстроены как стихи; повествование имеет свой ритм, сложные рифмовки и аллитерации: оборванная в одной главке, нить повторится в следующей - с другой точки зрения, и то, что, вырванное из контекста, может показаться банальным, приобретет объем и вибрацию живого существа.
Знаете, не буду приводить цитаты... хотите - перескажу оглавление? Почти верлибром...
He Stands Before An Unopened Door
He Dreams He Is Loved
He Is Lost; He Is Found
He Meets The Stranger In His Skin
He Names The Mystery
He Enters The House Of The World
Баркер всегда поэтичен... да, пожалуй, его многосотстраничные романы выстроены как стихи; повествование имеет свой ритм, сложные рифмовки и аллитерации: оборванная в одной главке, нить повторится в следующей - с другой точки зрения, и то, что, вырванное из контекста, может показаться банальным, приобретет объем и вибрацию живого существа.
Знаете, не буду приводить цитаты... хотите - перескажу оглавление? Почти верлибром...
He Stands Before An Unopened Door
He Dreams He Is Loved
He Is Lost; He Is Found
He Meets The Stranger In His Skin
He Names The Mystery
He Enters The House Of The World
Пределы фламенко
Nov. 11th, 2011 11:34 amМне и страстно хотелось и упоенно не хотелось лихорадочно написать о жгучих впечатлениях от патетичного Исраэля Гальвана. Вставляйте любые прилагательные... Единственное, что я могла членораздельно сказать, выйдя из зала: "АААААААА! Ничего более фламенкового я не видела!" Так как мне предстоит и еще раз объяснять подругам, что же мне так понравилось, я все же пишу этот пост, хотя о сути того, что он делает, я так и не могу ничего сказать. Никогда еще мне не было так обидно, что я не вижу структуры танца, не понимаю текстов, не чувствую цитат. О сути мне сказать нечего.
Но я скажу о пределах. Ведь именно пределы определяют то, что мы называем фламенко. Гальван их не то что чувствует и знает, он в них живет и, словно в невероятном повороте проходя последнюю мыслимую точку равновесия... не падает.
Проще всего начать с конца. Кто как, а я обожаю поклоны, когда в формате фиесты и импровизации и артисты, и кантаор могут забацать что-нибудь даже и не сложное, но очень сущностное. Честно говоря, я надеялась, что Гальван сделает что-нибудь пуро. А вот фигушки. Он и здесь ушел за точку равновесия, когда - увы, поклонов было и могло быть в таком формате только два - сам начал петь, гитарист - плясать, а певец - подыгрывать. И наоборот - каждый в чужом амплуа. И хохма и самая суть. Ирония. Равновеликость канте, танца и гитары. Дивное взаимодействие в коллективе именно благодаря этой равновеликости. Гальван не просто нащупывает, онсо всей дури стучит в любые пределы. И они отвечают вполне осмысленным гулом. Почти осмысленным - так как он-то слышит слова в этом отзвуке, а я нет.
Собственно, самое очевидное: фламенко - это разговорный жанр, жанр живого общения. И дроби звучат как фраза, и перекличка между всеми участниками коллектива творит невероятное колдовство. И, самая дорогая моему сердцу мысль, - фламенко жанр не сценический. Я не хочу его видеть на сцене или из зрительного зала. (И даже наоборот))) Я вижу его в круге зрителей, где в центре горит волшебство, а границы круга живые и пульсирующие.
Вот и здесь Гальван идет на шаг дальше, балансирует на грани... А зрительный зал не знает, восторгаться или ужасаться тому, что он делает - танцует, словно не помня о зрителях, в диагональ, в прожекторы, в воображаемое пространство за гранью.
Повторю... дроби с дивной, речевой интонацией, дроби, которые творятся всем телом - любой частью ноги, вывернутой невероятно, бормочущий голос, дыхание, хлопки - да хоть по зубам, колыханье мокрой от пота рубашки.
Многоголосица гитары, голоса, танцы - не совместная, а как эхо в тишине. Кажущейся тишине. Ирония, шутовство. Фламенковые "фишечки" обжигающе острые в на первый взгляд совсем модерновом и нефламенковом танце. Тонкая грань между разговором с собой, разговором с Богом - и, краем глаза, со зрителем.
Бред сумасшедшего. (И это я уже скорее про свой пост...)
Да, и последнее... мня поразило еще одно - что он ведь очень хорош собой, но этого не видно на видео или даже на сцене. Вот поэтому я говорила, что Клайв Баркер мне его напоминает - там тоже красота не в очевидном и привычном. Красота проступает сквозь что-то запредельное, человечность светит сквозь страх и иную, не обыденно-человеческую мораль и метафизику. Красота в преодолении, красота в смешном и жалком и очень и очень человечном.
Но я скажу о пределах. Ведь именно пределы определяют то, что мы называем фламенко. Гальван их не то что чувствует и знает, он в них живет и, словно в невероятном повороте проходя последнюю мыслимую точку равновесия... не падает.
Проще всего начать с конца. Кто как, а я обожаю поклоны, когда в формате фиесты и импровизации и артисты, и кантаор могут забацать что-нибудь даже и не сложное, но очень сущностное. Честно говоря, я надеялась, что Гальван сделает что-нибудь пуро. А вот фигушки. Он и здесь ушел за точку равновесия, когда - увы, поклонов было и могло быть в таком формате только два - сам начал петь, гитарист - плясать, а певец - подыгрывать. И наоборот - каждый в чужом амплуа. И хохма и самая суть. Ирония. Равновеликость канте, танца и гитары. Дивное взаимодействие в коллективе именно благодаря этой равновеликости. Гальван не просто нащупывает, он
Собственно, самое очевидное: фламенко - это разговорный жанр, жанр живого общения. И дроби звучат как фраза, и перекличка между всеми участниками коллектива творит невероятное колдовство. И, самая дорогая моему сердцу мысль, - фламенко жанр не сценический. Я не хочу его видеть на сцене или из зрительного зала. (И даже наоборот))) Я вижу его в круге зрителей, где в центре горит волшебство, а границы круга живые и пульсирующие.
Вот и здесь Гальван идет на шаг дальше, балансирует на грани... А зрительный зал не знает, восторгаться или ужасаться тому, что он делает - танцует, словно не помня о зрителях, в диагональ, в прожекторы, в воображаемое пространство за гранью.
Повторю... дроби с дивной, речевой интонацией, дроби, которые творятся всем телом - любой частью ноги, вывернутой невероятно, бормочущий голос, дыхание, хлопки - да хоть по зубам, колыханье мокрой от пота рубашки.
Многоголосица гитары, голоса, танцы - не совместная, а как эхо в тишине. Кажущейся тишине. Ирония, шутовство. Фламенковые "фишечки" обжигающе острые в на первый взгляд совсем модерновом и нефламенковом танце. Тонкая грань между разговором с собой, разговором с Богом - и, краем глаза, со зрителем.
Бред сумасшедшего. (И это я уже скорее про свой пост...)
Да, и последнее... мня поразило еще одно - что он ведь очень хорош собой, но этого не видно на видео или даже на сцене. Вот поэтому я говорила, что Клайв Баркер мне его напоминает - там тоже красота не в очевидном и привычном. Красота проступает сквозь что-то запредельное, человечность светит сквозь страх и иную, не обыденно-человеческую мораль и метафизику. Красота в преодолении, красота в смешном и жалком и очень и очень человечном.
религии...
Sep. 20th, 2011 05:26 pmОй, я, кажется, поняла, почему не люблю богословие и философию, но так люблю романы, играющие в богословие и философию... Буджолд, Баркера, Толкиена, Ле Гуин, Валенте, "Мост короля Людовика Святого", Моэма... Религия в художественной литературе всегда глубоко личная, переосмысленная. Я верю, что она и должна быть такой, личной, а не универсальной.
A Dirge for Prester John
Sep. 20th, 2011 02:52 pm...thank you to the anonymous student who once turned in a very bad poem about the priest-king in the East, and caused me to say to an empty office: Prester John deserves better.
Катерина Валенте удивительно соразмерна легенде о Пресвитере Иоанне, которую она собирает и раскладывает, как пасьянс или гадание. Как вы поверите, так вы и прочтете. Роман полон и средневековой любви к книге... или любви к средневековой книге? Он - словно ожившие маргиналии...
И не просто ожившие, живые... с нечеловеческими лицами, обычаями, судьбами. Но с человеческими сердцами, способными на любовь и страдание. И бессмертие.
Знакомые и неузнаваемые мотивы...
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. ...А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
Love is hungry and severe. Love is not unselfish or bashful or servile or gentle. Love demands everything. Love is not serene, and it keeps no records. Love sometimes gives up, loses faith, even hope, and it cannot endure everything. Love, sometimes, ends. But its memory lasts forever, and forever it may come again. Love is not a mountain, it is a wheel. No harsher praxis exists in this world. There are three things that will beggar the heart and make it crawl—faith, hope, and love—and the cruelest of these is love.
( Read more... )
Катерина Валенте удивительно соразмерна легенде о Пресвитере Иоанне, которую она собирает и раскладывает, как пасьянс или гадание. Как вы поверите, так вы и прочтете. Роман полон и средневековой любви к книге... или любви к средневековой книге? Он - словно ожившие маргиналии...
И не просто ожившие, живые... с нечеловеческими лицами, обычаями, судьбами. Но с человеческими сердцами, способными на любовь и страдание. И бессмертие.
Знакомые и неузнаваемые мотивы...
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. ...А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
Love is hungry and severe. Love is not unselfish or bashful or servile or gentle. Love demands everything. Love is not serene, and it keeps no records. Love sometimes gives up, loses faith, even hope, and it cannot endure everything. Love, sometimes, ends. But its memory lasts forever, and forever it may come again. Love is not a mountain, it is a wheel. No harsher praxis exists in this world. There are three things that will beggar the heart and make it crawl—faith, hope, and love—and the cruelest of these is love.
( Read more... )
The truth is, I write religious fiction, though the phrase causes people to pale around the gills. Clearly fantasy and horror are often about the fundamental problems of existence. Horror itself is very often religious in its roots.
Where else can you credibly deal with the absolutes of good and evil or probe life beyond the grave? Where else can characters converse with the dead? Those are the same tools of the metaphysician...
The distinction I make between the message-carriers and the message itself is very strong. Priests don't come out very well in my books, but the underlying mythologies - the idea of redemption, the idea of having someone to die in order to save, the idea of non- judgmental love and so on - are themes that come up over and over again in my work. But I don't write cynically about the message. I write cynically about the agents. The vocabulary of the fantastique generally is shot through with religious underpinnings of various kinds. You don't have to be Sherlock Holmes to realise that, encoded in a lot of fantasy, science fiction and horror are the large problems which once would have vexed theologians. But the anxieties we feel are not addressed from the pulpit any longer. Well, they are addressed from the pulpit, it's just that there's nobody in the pews. So we look elsewhere.
...I'm a believer in the sense that Blake was a believer. I'm a believer in the sense that I take the Bible as something which is available for very private interpretation, and that interpretation may not sit well with conventional interpretations. The material is there for investigation and investigation on an intimate level. Its lessons, its wisdom, its serenity, its good sense, its absurdities and malice - it's very malicious at times - are all part of what makes it remarkable. So I suppose my reading of it means I've ended up as a strange kind of believer.
Where else can you credibly deal with the absolutes of good and evil or probe life beyond the grave? Where else can characters converse with the dead? Those are the same tools of the metaphysician...
The distinction I make between the message-carriers and the message itself is very strong. Priests don't come out very well in my books, but the underlying mythologies - the idea of redemption, the idea of having someone to die in order to save, the idea of non- judgmental love and so on - are themes that come up over and over again in my work. But I don't write cynically about the message. I write cynically about the agents. The vocabulary of the fantastique generally is shot through with religious underpinnings of various kinds. You don't have to be Sherlock Holmes to realise that, encoded in a lot of fantasy, science fiction and horror are the large problems which once would have vexed theologians. But the anxieties we feel are not addressed from the pulpit any longer. Well, they are addressed from the pulpit, it's just that there's nobody in the pews. So we look elsewhere.
...I'm a believer in the sense that Blake was a believer. I'm a believer in the sense that I take the Bible as something which is available for very private interpretation, and that interpretation may not sit well with conventional interpretations. The material is there for investigation and investigation on an intimate level. Its lessons, its wisdom, its serenity, its good sense, its absurdities and malice - it's very malicious at times - are all part of what makes it remarkable. So I suppose my reading of it means I've ended up as a strange kind of believer.
(no subject)
Jan. 23rd, 2011 11:04 pm'I never thought I'd be standing in your momma's back yard with my arms around you,' Howard said.
'Miracles happen.'
'No they don't,' he said. 'They are made. You are one, and I am one, and the sun's one, and the three of us being out here together is the biggest one of the lot.'
'Miracles happen.'
'No they don't,' he said. 'They are made. You are one, and I am one, and the sun's one, and the three of us being out here together is the biggest one of the lot.'
Осколки Имаджики
Aug. 15th, 2010 01:04 amВ соответствии с фундаментальным учением Плутеро Квексоса, самого знаменитого драматурга Второго Доминиона, в любом художественном произведении, сколь бы ни был честолюбив его замысел и глубока его тема, найдется место лишь для трех действующих лиц. Для миротворца – между двумя воюющими королями, для соблазнителя или ребенка – между двумя любящими супругами. Для духа утробы – между близнецами. Для Смерти – между влюбленными. Разумеется, в драме может промелькнуть множество действующих лиц, вплоть до нескольких тысяч, но все они не более чем призраки, помощники или – в редких случаях – отражения трех подлинных, обладающих свободной волей существ, вокруг которых вертится повествование. Но и эта основная троица не сохраняется в неприкосновенности – во всяком случае, так он учил. С развитием сюжета три превращается в два, два – в единицу, и в конце концов сцена остается пустой.
Так начинается "Имаджика" Клайва Баркера... и на протяжении романа, то те же самые, то новые, будут возникать и распадаться эти треугольники. Зеркальные отражения или иллюзии, симметрия или единство противоположностей. Живая геометрия романа вскоре уже не будет поддаваться определению. Великий сюжет, история миров и богов... история, которая пожирает своих героев. И в конце концов сцена остается пустой.
Роман противоречивый, но все же сплавляющий воедино ( столь многое... )
Роман противоречивый, но все же сплавляющий воедино ( столь многое... )
Норштейн о ... человеке
Mar. 20th, 2010 11:45 am( ... )
Мне кажется, что "Шинель" вызывает чувство стыда. Стыда за то, что один человек не хочет понять чувства другого, переживания другого. И вдруг, когда он их понимает, ему становится стыдно за свою собственную жизнь. Чувство собственного преувеличенного достоинства, самонадеянности, собственного превосходства на самом деле не возвышает человека, а рассыпает. В пыль, в порошок. Хотя его тело продолжает быть, разговаривать, потреблять пищу, наслаждаться властью. И в тот момент, когда пробуждается чувство стыда за свою фальшивую жизнь, за то, что ты когда-то оскорбил другого человека, который был меньше тебя, менее значителен, в этот момент ты растешь как личность. Тут дело даже не в том, что вот я кого-то оскорбил. Конечно, у каждого из нас полным-полно грехов, и нужно помнить, что они есть и в твоей жизни. И что ты раскаиваешься в этом.
Вообще это очень сложное состояние - стыда за что-то. Тебе, к примеру, может быть стыдно за то, что на твоих глазах взрослый человек ругает своего маленького ребенка, и ты понимаешь, что ребенок беззащитен и не может ответить тем же, поскольку еще маленький. И в нем копится оскорбление от взрослого человека, и в этот момент происходит что-то страшное, поскольку у ребенка нет возможности растворить непосильную тяжесть. Или изжить ее из себя, как это делает любой, с нашей точки зрения, слабый человек. Но в этот момент, как мне кажется, тот, кто чувствовал себя сильным, господином ситуации, на самом деле разрушает себя. И кроме того, он воспитывает в другом, зависимом от него человеке возмездие. И тот, другой, когда почувствует свою силу, он отдаст, возвратит ее кому-то еще, но уже в тройном, четверном размере. Так что унижающий растит будущую месть в униженном.
"Шинель" пронизана этим чувством, и в конце концов ведь повесть заканчивается тем, что Акакий Акакиевич -- привидение мстит, и мстит не одному человеку, а всему миру. Он срывает шинели со всех, в том числе и с такого же, как он, маленького, не способного кому-то противостоять человека, "флейтиста, свиставшего когда-то в оркестре". Да, на самом деле, это страшная повесть. Я ее воспринимаю как часть какого-то библейского мотива, какой-то главы из Библии... Страшная повесть...
В свое время много писали о теме маленького человека в "Шинели". Это неверно. То есть, конечно, Акакий Акакиевич -- маленький человек в том смысле, что не занимает какой-то большой должности, ничем не руководит, у него нет какой-то особой миссии на земле. Он занимается своей тихой маленькой работой. Но мы преувеличиваем свое сочувствие к так называемому маленькому человеку, потому что даже наше сочувствие может содержать в себе будущую развращенность этого самого маленького человека. Поскольку когда он вдруг начинает понимать, что он маленький и ему сочувствуют, в этот момент он становится маленьким господином. И может даже стать маленьким тираном. Так что это проблема очень сложная.
( ... )
Спасибо![[info]](https://l-stat.livejournal.com/img/userinfo.gif)
pirrattka за это сокровище, там есть что поперебирать и над чем почахнуть. (С трудом себя пересилила - рука не поднималась хоть что-то убрать под кат). Целиком оно лежит здесь.
Мне кажется, что "Шинель" вызывает чувство стыда. Стыда за то, что один человек не хочет понять чувства другого, переживания другого. И вдруг, когда он их понимает, ему становится стыдно за свою собственную жизнь. Чувство собственного преувеличенного достоинства, самонадеянности, собственного превосходства на самом деле не возвышает человека, а рассыпает. В пыль, в порошок. Хотя его тело продолжает быть, разговаривать, потреблять пищу, наслаждаться властью. И в тот момент, когда пробуждается чувство стыда за свою фальшивую жизнь, за то, что ты когда-то оскорбил другого человека, который был меньше тебя, менее значителен, в этот момент ты растешь как личность. Тут дело даже не в том, что вот я кого-то оскорбил. Конечно, у каждого из нас полным-полно грехов, и нужно помнить, что они есть и в твоей жизни. И что ты раскаиваешься в этом.
Вообще это очень сложное состояние - стыда за что-то. Тебе, к примеру, может быть стыдно за то, что на твоих глазах взрослый человек ругает своего маленького ребенка, и ты понимаешь, что ребенок беззащитен и не может ответить тем же, поскольку еще маленький. И в нем копится оскорбление от взрослого человека, и в этот момент происходит что-то страшное, поскольку у ребенка нет возможности растворить непосильную тяжесть. Или изжить ее из себя, как это делает любой, с нашей точки зрения, слабый человек. Но в этот момент, как мне кажется, тот, кто чувствовал себя сильным, господином ситуации, на самом деле разрушает себя. И кроме того, он воспитывает в другом, зависимом от него человеке возмездие. И тот, другой, когда почувствует свою силу, он отдаст, возвратит ее кому-то еще, но уже в тройном, четверном размере. Так что унижающий растит будущую месть в униженном.
"Шинель" пронизана этим чувством, и в конце концов ведь повесть заканчивается тем, что Акакий Акакиевич -- привидение мстит, и мстит не одному человеку, а всему миру. Он срывает шинели со всех, в том числе и с такого же, как он, маленького, не способного кому-то противостоять человека, "флейтиста, свиставшего когда-то в оркестре". Да, на самом деле, это страшная повесть. Я ее воспринимаю как часть какого-то библейского мотива, какой-то главы из Библии... Страшная повесть...
В свое время много писали о теме маленького человека в "Шинели". Это неверно. То есть, конечно, Акакий Акакиевич -- маленький человек в том смысле, что не занимает какой-то большой должности, ничем не руководит, у него нет какой-то особой миссии на земле. Он занимается своей тихой маленькой работой. Но мы преувеличиваем свое сочувствие к так называемому маленькому человеку, потому что даже наше сочувствие может содержать в себе будущую развращенность этого самого маленького человека. Поскольку когда он вдруг начинает понимать, что он маленький и ему сочувствуют, в этот момент он становится маленьким господином. И может даже стать маленьким тираном. Так что это проблема очень сложная.
( ... )
Спасибо
pirrattka за это сокровище, там есть что поперебирать и над чем почахнуть. (С трудом себя пересилила - рука не поднималась хоть что-то убрать под кат). Целиком оно лежит здесь.Клайв Баркер
Mar. 18th, 2010 02:38 pmНачала читать "Сотканный мир" Клайва Баркера. Пока прочла 90 стр. из 720. Неспешно развертывается сюжет, словно действительно ткется из небольших главок-виньеток. Собственно благодаря такой дробной подаче текста: 3 книги, 13 частей, 109 главок... - книга не кажется столь пугающе и неподъемно толстой.
А сегодня черт меня дернул посмотреть, что пишут про книгу... (я-то смотрела отзывы на Амазоне... ) А тут все в один голос советуют "не читать никогда, если только вам не нравятся сцены совокуплений с мертвыми существами и тянущийся, как жёваная кем-то жвачка, около-фэнтезийный сюжет".
И ведь сцены эти уже начались...
Так что я чувствую себя настоящим героем, потому как бросать читать (пока) не собираюсь. ( И вот почему. )
А сегодня черт меня дернул посмотреть, что пишут про книгу... (я-то смотрела отзывы на Амазоне... ) А тут все в один голос советуют "не читать никогда, если только вам не нравятся сцены совокуплений с мертвыми существами и тянущийся, как жёваная кем-то жвачка, около-фэнтезийный сюжет".
И ведь сцены эти уже начались...
Так что я чувствую себя настоящим героем, потому как бросать читать (пока) не собираюсь. ( И вот почему. )
Мартовская курица
Mar. 9th, 2010 10:52 amИнгредиенты:
Курица - 1 шт.
Яблоки антоновские, прошлого урожая, страшненькие - 2 шт.
Брусника моченая - 50-100 г.
Маленькая луковица - 1 шт.
Вино красное - 100 г.
Сок красно-апельсиновый - 100 гр.
Масло оливковое - 1 десертная ложка
Соль
Курицу промыть, натереть солью. Яблоки порезать четвертинками, удалить сердцевинки, натолкать в курицу. Положить курицу в утятницу. Нарезать лук кубиками. Выложить в утятницу лук, бруснику, залить курицу соком и вином, добавить оливковое мало. Запекать в духовке от 1,5 часов до пока не придут гости.
Иван Васильевич всея Руси
Jan. 8th, 2010 01:15 pmПо странной причуде кого-то из сотрудников Первого канала после "Царя" Лунгина в сетку вещания в первом-то часу ночи поставили мультик "Про Федота стрельца". Как ни странно, пошло очень хорошо. В общем-то, и то, и другое - авторская сказка. И что-то черпают они из одного источника... ведь в русской сказочной традиции царь вечно нескладеха, недотепа, неумеха, безвольный и, в общем, ни плохой и ни хороший человек. Юродивый, но только не Богом одержимый, а нечистым. Чуть что не по его воле - бедняга уже бьется в истерике. Этим-то и похожи. Даже визуальный ряд... та первая сцена, когда Мамонов срывается с высокого крыльца, вниз по ковровой дорожке... ну разве не напоминает сценку, когда бедолага царь, не добившись успеха у Маруси, катится вниз по лестнице и заматывается в красную ковровую дорожку? Юродивый, да. "Где мой народ?" (Ну почти - "А король-то голый!") И чем Малюта Скуратов не типаж Генерала? И служака верный, и семьянин добрый, и негодяй порядочный. Да и войско опричное - чем не Баба Яга? (метлы даже имеются...) Баланс страха, выгоды, приятельства во взаимоотношениях вполне тот.
Только "Царь" - проект куда более коммерческий, если не по сути, то по принципу работы с материалом. Тут и Апокалипсис, и "жена облечена... в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным". Честное слово, лучше царица смотрелась бы только в черном обтягивающем латексе. Хотя художник по костюмам и так расстарался.
Тут и сиротка, и чудотворная иконка, и гром небесный, и гладиаторские бои, и мавзолей, и что-то совсем непотребное...
И инженер Леонардо, и Вилле Хаапасало и его пыточный городок, использующий (конечно же!) технический принцип ветряной мельницы Леонардо. Хотя что уж тут мелочиться - а как вам сцена, где прихожане только что не на куски рвут митрополита?
И во всем этом чисто русский размах, винегрет - так побольше, да пихай в него все что в доме завалялось, вкуснее выйдет.
Картина получилась, как, несомненно, и задумывалось, вневременная. Единственное, в чем чувствуется время, и не нынешнее, а то, - это в образе митрополита Филиппа. И не в его святости, нет, напротив. Янковский играет не столько инока, сколько боярина. И исторической правды больше в этом противостоянии царя и боярина, чем в иступленных молитвах, призывах к милосердию, богоискательстве. И лишние тут библейские ассоциации и цветущие яблони в весеннем месяце нисане. Но именно к Богу больше всего обращает своих героев Лунгин. Град земной и град небесный, Антихрист и Христос. Но не таким языком говорить о Боге и даже о природе власти. Язык попсовый. Снять бы этот фильм не как исторический, а как фантастический - цены бы ему не было.
Только "Царь" - проект куда более коммерческий, если не по сути, то по принципу работы с материалом. Тут и Апокалипсис, и "жена облечена... в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным". Честное слово, лучше царица смотрелась бы только в черном обтягивающем латексе. Хотя художник по костюмам и так расстарался.
Тут и сиротка, и чудотворная иконка, и гром небесный, и гладиаторские бои, и мавзолей, и что-то совсем непотребное...
И инженер Леонардо, и Вилле Хаапасало и его пыточный городок, использующий (конечно же!) технический принцип ветряной мельницы Леонардо. Хотя что уж тут мелочиться - а как вам сцена, где прихожане только что не на куски рвут митрополита?
И во всем этом чисто русский размах, винегрет - так побольше, да пихай в него все что в доме завалялось, вкуснее выйдет.
Картина получилась, как, несомненно, и задумывалось, вневременная. Единственное, в чем чувствуется время, и не нынешнее, а то, - это в образе митрополита Филиппа. И не в его святости, нет, напротив. Янковский играет не столько инока, сколько боярина. И исторической правды больше в этом противостоянии царя и боярина, чем в иступленных молитвах, призывах к милосердию, богоискательстве. И лишние тут библейские ассоциации и цветущие яблони в весеннем месяце нисане. Но именно к Богу больше всего обращает своих героев Лунгин. Град земной и град небесный, Антихрист и Христос. Но не таким языком говорить о Боге и даже о природе власти. Язык попсовый. Снять бы этот фильм не как исторический, а как фантастический - цены бы ему не было.
