black_marya

В кои-то веки сегодня ехала к первой паре... как же здорово выходить из дома в 7, я и забыла. Воздух с ночи еще студен и свеж, пахнет осенью. Есть у меня исконно русское и языческое чувство того, что сентябрь - это начало года. Со школы, конечно же. И как чудесно это ощущение, что жизнь начинается заново, что за лето все переменилось, что ты выросла и полна сил - меняться и снова расти. Солнце светит в глаза, а трава таит холод росы. Чуть зябнешь, повыше поднимаешь воротник, а в левом кармане перекатываешь в руке прохладный, еще чуть влажный каштан. Скоро, быстротечно - главное успеть - можно будет собирать букеты желтых кленовых листьев и скрипеть и трескать тонкий ледок на лужах.

Тоже, пожалуй, очень школьное - вчера в магазине подслушала, как пацан лет, ну максимум, десяти звонил маме, и протяжно:
- Мам, алле! Мама! Можно я девочке шоколадку куплю?
- ...
- Тридцать шесть.
- ...

Как меняется мир - разве наши мамы не спросили бы "какой девочке?", вместо того, чтобы интересоваться ценой?

The Stranger's Child. Этот роман я ждала 5 лет. Время, угаданное заранее, ведь Алан Холлингхерст с 1988 года публикует по роману каждые 4 года. Это, собственно говоря, единственная причина, по которой я еще не писала о нем здесь, хотя Холлингхерст - один из любимых моих авторов, которого я готова рекомендовать всем, несмотря на гейскую тематику его романов. Поэтому я не осмелюсь назвать его классиком, хотя, более обтекающе, скажу - его проза, вопреки всем модным тенденциям современности, оставляет ощущение классического романа, сдержанно точного в своем психологизме.

Поначалу я хотела сказать, что Холлингхерст пишет своего рода "детектив чувств": он не описывает развернуто и слегка занудно переживания своих героев. В его романе нет многословного "внутреннего я" персонажей. Но есть большее - жесты, слова. Все это вроде бы банально и ни о чем. Но при этом "интрига" внутренней жизни прочитывается безусловно. Более точно, мне кажется, сказать, что он выписывает своих героев в поразительной чуткостью и настроенностью на них, той, которая никоим образом не идеализирует и не высвечивает достоинства во искупление всех недостатков. Нет, это сокровенная прозорливость влюбленного к малейшему жесту и слову дорогого человека.

С такой же хирургической точностью он выбирает временной срез, позволяющий вполне раскрыть подспудную жизнь Англии.

1913 год: музыка Вагнера, разговоры о Германии и ожидание войны, мальчишеская готовность сложить голову за свою страну, любовь к родному дому, гордость своим наследием, Кембридж и его традиции, частью достославные, частью замалчиваемые, ожидания молодых людей на пороге жизни.

1926: артистическая богема и новые веяния, отречение от кажущего неуместным, громоздким, смешным наследия прошлого, презрение к викторианской эпохе, на грани осознания - память в войне, боль о погибших, стремление возвеличить вспоминания о них, нарочитость, на полях жизни - позирование перед прессой, позирование перед самим собой, стремление перевернуть собственную жизнь.

1967: непонятная нам веха - отмена закона против гомосексуальных связей, новые ожидания, новая открытость, сближение социальных полюсов, одновременно и измельчание английской жизни, незримо увязанное с закатом Британской империи, и ностальгия по былому.

1980: память и забвение, неузнаваемо изменившийся быт, тщетные попытки биографа воссоздать ушедшую жизнь.

2008: новая открытость, иной ритм жизни, придавший иную переспективу устремлениям прежних поколений.

Неудивительно, что я хотела уподобить роман детективу, с его единством времени и действия. В каждый временной пласт, в каждую новую часть романа читатель падает, как в омут, не узнавая ни лиц, ни имен, ни отношений. Но затем в ритуалах обыденной жизни, разговорах и намеках восстанавливаются и повествовательные связи, и характеры, и взаимоотношения.

Для меня этот роман прочитывается как роман о памяти и забвении. Ключевая фигура - Сесил Валас, своего рода аристократический Руперт Брук, ослепительно живой в первой части, собирающий вокруг себя по праву харизмы, избалованности, таланта всех прочих героев, но уже во второй части - бесповоротно исчезающий из повествования (он убит на войне). Его биография - и предмет изысканий, и объект памяти. Память, которая со временем стирается, по мере того, как мертвеет поддерживающяя ее любовь. Под конец остаются только сноски в исследованиях о литературной жизни предвоенной Англии.

Без любви память обращается прах, рассыпаясь в руках...

( Read more... )

Свет на его полотнах главенствует, не только определяя и подчиняя себе пространство, но и отвоевывая его у других персонажей, как нечто жизненно необходимое. Источник света не обозначен, не однозначен, но угадывается, как Присутствие. И часто именно "пустой" угол локализует это присутствие света.



При этом - удивительно! - теней нет. Наверное, здесь, как нигде, очевидно, что Иисус не отбрасывает тени. Полутона скорее угадываются. И только с одного конкретного ракурса, выдающего изначальное расположение полотна в интерьере. Практически библейская простота: "И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы"...

И как всегда, есть какое-то полотно, которое выражает эту идею ярче, контрастнее, полнее и проще, чем все остальные. Такое впечатление произвело на меня "Мученичество св. Урсулы".



Возможно, дело в том, что светлые краски иначе стареют, истончаются - но фигура святой выглядит черно-белым подмалевком. И единственное, что прорисовано - это свет. И экстаз.

Мне и страстно хотелось и упоенно не хотелось лихорадочно написать о жгучих впечатлениях от патетичного Исраэля Гальвана. Вставляйте любые прилагательные... Единственное, что я могла членораздельно  сказать, выйдя из зала: "АААААААА! Ничего более фламенкового я не видела!" Так как мне предстоит и еще раз объяснять подругам, что же мне так понравилось, я все же пишу этот пост, хотя о сути того, что он делает, я так и не могу ничего сказать. Никогда еще мне не было так обидно, что я не вижу структуры танца, не понимаю текстов, не чувствую цитат. О сути мне сказать нечего.

Но я скажу о пределах. Ведь именно пределы определяют то, что мы называем фламенко. Гальван их не то что чувствует и знает, он в них живет и, словно в невероятном повороте проходя последнюю мыслимую точку равновесия... не падает.

Проще всего начать с конца. Кто как, а я обожаю поклоны, когда в формате фиесты и импровизации и артисты, и кантаор могут забацать что-нибудь даже и не сложное, но очень сущностное. Честно говоря, я надеялась, что Гальван сделает что-нибудь пуро. А вот фигушки. Он и здесь ушел за точку равновесия, когда - увы, поклонов  было и могло быть в таком формате только два - сам начал петь, гитарист - плясать, а певец - подыгрывать. И наоборот - каждый в чужом амплуа. И хохма и самая суть. Ирония. Равновеликость канте, танца и гитары. Дивное взаимодействие в коллективе именно благодаря этой равновеликости. Гальван не просто нащупывает, он со всей дури стучит в любые пределы. И они отвечают вполне осмысленным гулом. Почти осмысленным - так как он-то слышит слова в этом отзвуке, а я нет.

Собственно, самое очевидное: фламенко - это разговорный жанр, жанр живого общения. И дроби звучат как фраза, и перекличка между всеми участниками коллектива творит невероятное колдовство. И, самая дорогая моему сердцу мысль, - фламенко жанр не сценический. Я не хочу его видеть на сцене или из зрительного зала. (И даже наоборот))) Я вижу его в круге зрителей, где в центре горит волшебство, а границы круга живые и пульсирующие.

Вот и здесь Гальван идет на шаг дальше, балансирует на грани... А зрительный зал не знает, восторгаться или ужасаться тому, что он делает - танцует, словно не помня о зрителях, в диагональ, в прожекторы, в воображаемое пространство за гранью.

Повторю... дроби с дивной, речевой интонацией, дроби, которые творятся всем телом - любой частью ноги, вывернутой невероятно, бормочущий голос, дыхание, хлопки - да хоть по зубам, колыханье мокрой от пота рубашки.
Многоголосица гитары, голоса, танцы - не совместная, а как эхо в тишине. Кажущейся тишине. Ирония, шутовство. Фламенковые "фишечки" обжигающе острые в на первый взгляд совсем модерновом и нефламенковом танце. Тонкая грань между разговором с собой, разговором с Богом - и, краем глаза, со зрителем.

Бред сумасшедшего. (И это я уже скорее про свой пост...)

Да, и последнее... мня поразило еще одно - что он ведь очень хорош собой, но этого не видно на видео или даже на сцене. Вот поэтому я говорила, что Клайв Баркер мне его напоминает - там тоже красота не в очевидном и привычном. Красота проступает сквозь что-то запредельное, человечность светит сквозь страх и иную, не обыденно-человеческую мораль и метафизику. Красота в преодолении, красота в смешном и жалком и очень и очень человечном.

Диву даюсь, чем Голландия так приглянулась Петру I - она настолько далека нам, русским, по духу, что расслабиться и получать удовольствие у меня получилось только с третьей попытки. Разве что эти самым и приглянулась.

( Read more... )