![[personal profile]](http://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Не могу отделаться от странной ассоциации - фильм "Кояанискатси" остро напоминает книги Орсона Карда из серии про Эндера. Наверное, в таком взгляде - взгляде, кинематографически выделяющем и создающем дихтомии... свое и чуждое, большое и малое, общее и частное... каждую из которых человечество пытается как вместить в себе, так и преодолеть; - взгляде, беллитристически выписыващем и сближающем протвоположности к единому, - есть нечто истинное... И все же смотреть так - долго - тягостно, и кружится голова... (Кояанискатси (ko.yaa.nis.qatsi) на языке индейцев хопи означает: 1. сумасшедшая жизнь; 2. жизнь в беспорядке; 3. жизнь вне равновесия; 4. разрушение жизни; 5. состояние жизни, которое диктует новые условия существования). А ведь между этими крайностями прорастает прекрасное, игнорируемое социальным философом, не общее, а частное, дивное и хрупкое, которое нельзя не заметить, пока взлядываешься в свет и тьму.
Остров оказался живой. Не населенный живыми существами, а созданный из живой материи. Хови слышал биение двух сердец, а поверхность его блестела, словно кожа. Он понял, что это такое, только когда почти коснулся острова. Он рассмотрел две худощавые фигуры гостей с приема, вцепившиеся друг в друга с выражением ярости на лицах. Хови не имел чести быть представленным Сэму Сагански, не слышал он и ловко стучащих по клавишам пальцев Дуга Франкла. Он видел только двух сцепившихся врагов в сердце острова, который, казалось, вырастал прямо из них. Из их спин вздымались огромные горбы, конечности вытягивались и смешивались с плотью врага. Эта структура продолжала расти, образуя все новые узелки и отростки, ветвившиеся вдоль рук и ног, и каждое новое образование все меньше напоминало человеческую плоть. Это зрелище скорее восхищало, чем пугало. Похоже, оба борца не чувствовали боли. Глядя на то, как разрастается структура, Хови смутно осознавал, что присутствует при рождении новой тверди. В конце концов они умрут, тела подвергнутся разложению, но оплетающий их остров не такой уж хрупкий. Его края больше напоминали кораллы, чем плоть. Противники умрут и превратятся в окаменелости, похороненные в сердце созданного ими острова, а сам остров продолжит плавание.
Хови оттолкнул от острова свой плот из обломков дома и поплыл прочь. Дальше море было усеяно обломками: мебель, куски штукатурки, светильники. Он проплыл мимо головы карусельной лошадки: она косила назад нарисованным глазом, словно напуганная происходящим. Но нарождающихся островов среди плавучего мусора больше не было. Похоже, Субстанция не творит из неодушевленных вещей. Или со временем она отзовется и на отголоски сознания создателей этих вещей? Может ли Субстанция из головы деревянной лошадки вырастить остров, который будет носить имя того, кто сделал лошадку? Все может быть.
Вот это самые правильные слова.
«Все может быть».
религии...
Sep. 20th, 2011 05:26 pmОй, я, кажется, поняла, почему не люблю богословие и философию, но так люблю романы, играющие в богословие и философию... Буджолд, Баркера, Толкиена, Ле Гуин, Валенте, "Мост короля Людовика Святого", Моэма... Религия в художественной литературе всегда глубоко личная, переосмысленная. Я верю, что она и должна быть такой, личной, а не универсальной.
Что тебе снится...
Jan. 31st, 2011 02:10 pmОчередная книга Баркера про море снов, отступив, оставила мне сломанную игрушку - странный вопрос: что же снится России?
Из стародавнего интервью Клайва Баркера: "Я хотел в "Книгах Искусств" сказать об Америке нечто такое, что мне, надеюсь, удалось рассказать об Англии в "Сотканном мире. Если в двух словах, книга - о Голливуде, сексе и Армагеддоне".
("Succinctly put, it's about Hollywood, sex and Armageddon. I wanted to do for America with 'The Art' what I hope I accomplished by setting 'Weaveworld' in England.")
Возможно поэтому, многое в книге показалось... чуждым мне. Начиная с псевдоидиллических декораций романа - маленький городок, американская мечта, налаженный быт, мелочная религиозность, - и заканчивая самой идеей Армагеддона. Собственно говоря, мне кажется, именно эта антитеза определяет мифологическую суть Америки. Не случайно, американцы снимают все новые и новые фильмы-катастрофы, а в остальном мире этот жанр не распространен и вовсе не потому, что требует огромного бюджета. Просто для европейского (и российского) сознания идея Армагеддона не является болевой... Я, конечно, плохой судья, так как это все - очень и очень не мой жанр, но единственный европейский роман об Армагеддоне, который я читала - это "Благие предзнаменования" Пратчетта и Геймана... что, собственно говоря, само по себе очень значимо - ведь это фарс.
Тема налаженности и скуки жизни, возможно, ближе европейцам, чем нам, но все же - другой полюс, а следовательно и вся мифотворческая динамика иная. Мне кажется, европейская антитеза - это рационализм и непознаваемое: хаос, бессознательное, фанатизм, безумие, эскапизм. Вот поэтому Америка - родина научной фантастики, а Англия - фэнтези.
Так что же снится России, какие ключи питают ее мифотворчество? Из полузабытых Стругацких, Бесов, Капитанской дочки и собственных страхов я сложила такую антитезу: обыденный деспотизм, маленькие человечки и бесовское начало русского бунта. И тот и другой полюс связывает одно - потеря смысла жизни.
Из стародавнего интервью Клайва Баркера: "Я хотел в "Книгах Искусств" сказать об Америке нечто такое, что мне, надеюсь, удалось рассказать об Англии в "Сотканном мире. Если в двух словах, книга - о Голливуде, сексе и Армагеддоне".
("Succinctly put, it's about Hollywood, sex and Armageddon. I wanted to do for America with 'The Art' what I hope I accomplished by setting 'Weaveworld' in England.")
Возможно поэтому, многое в книге показалось... чуждым мне. Начиная с псевдоидиллических декораций романа - маленький городок, американская мечта, налаженный быт, мелочная религиозность, - и заканчивая самой идеей Армагеддона. Собственно говоря, мне кажется, именно эта антитеза определяет мифологическую суть Америки. Не случайно, американцы снимают все новые и новые фильмы-катастрофы, а в остальном мире этот жанр не распространен и вовсе не потому, что требует огромного бюджета. Просто для европейского (и российского) сознания идея Армагеддона не является болевой... Я, конечно, плохой судья, так как это все - очень и очень не мой жанр, но единственный европейский роман об Армагеддоне, который я читала - это "Благие предзнаменования" Пратчетта и Геймана... что, собственно говоря, само по себе очень значимо - ведь это фарс.
Тема налаженности и скуки жизни, возможно, ближе европейцам, чем нам, но все же - другой полюс, а следовательно и вся мифотворческая динамика иная. Мне кажется, европейская антитеза - это рационализм и непознаваемое: хаос, бессознательное, фанатизм, безумие, эскапизм. Вот поэтому Америка - родина научной фантастики, а Англия - фэнтези.
Так что же снится России, какие ключи питают ее мифотворчество? Из полузабытых Стругацких, Бесов, Капитанской дочки и собственных страхов я сложила такую антитезу: обыденный деспотизм, маленькие человечки и бесовское начало русского бунта. И тот и другой полюс связывает одно - потеря смысла жизни.
Tags:
- barker clive,
- genius loci,
- англия,
- ассоциации,
- все мы вышли из гоголевской шинели,
- германия,
- две большие разницы,
- испания,
- история vs аллегория,
- книги или литературомоеведение,
- корни что уходят в мифологию,
- рагнарёк,
- самые мои многобуквы о всяком разном,
- сновидческое aka atmospheric,
- умом россию не понять,
- фашизм,
- чужбина
Прадедушка Мороз
Dec. 30th, 2010 01:15 amИ вдруг мальчик услышал где-то далеко-далеко легкий звон. Сначала ему показалось, что это звенит у него в ушах. Потом он задрожал от радости: не бубенчики ли это? Может быть, младший брат нашелся и отец гонится за Старшим в санях, чтобы отвезти его домой. Но звон не приближался, и никогда бубенчики не звенели так тонко и так ровно.
- Пойду и узнаю, что там за звон, - сказал Старший.
Он шел час, и два, и три. Звон становился все громче и громче. И вот мальчик очутился среди удивительных деревьев - высокие сосны росли вокруг, но они были прозрачные как стекла. Верхушки сосен сверкали на солнце так, что больно было смотреть. Сосны раскачивались на ветру, ветки били о ветки и звенели, звенели, звенели.
Мальчик пошел дальше и увидел прозрачные елки, прозрачные березы, прозрачные клены. Огромный прозрачный дуб стоял среди поляны и звенел басом, как шмель. Мальчик поскользнулся и посмотрел под ноги. Что это? И земля в этом лесу прозрачная! А в земле темнеют и переплетаются как змеи, и уходят в глубину прозрачные корни деревьев.
Мальчик подошел к березе и отломил веточку. И, пока он ее разглядывал, веточка растаяла, как ледяная сосулька.
И Старший понял: лес, промерзший насквозь, превратившийся в лед, стоит вокруг. И растет этот лес на ледяной земле, и корни деревьев тоже ледяные.
( +5 )
- Пойду и узнаю, что там за звон, - сказал Старший.
Он шел час, и два, и три. Звон становился все громче и громче. И вот мальчик очутился среди удивительных деревьев - высокие сосны росли вокруг, но они были прозрачные как стекла. Верхушки сосен сверкали на солнце так, что больно было смотреть. Сосны раскачивались на ветру, ветки били о ветки и звенели, звенели, звенели.
Мальчик пошел дальше и увидел прозрачные елки, прозрачные березы, прозрачные клены. Огромный прозрачный дуб стоял среди поляны и звенел басом, как шмель. Мальчик поскользнулся и посмотрел под ноги. Что это? И земля в этом лесу прозрачная! А в земле темнеют и переплетаются как змеи, и уходят в глубину прозрачные корни деревьев.
Мальчик подошел к березе и отломил веточку. И, пока он ее разглядывал, веточка растаяла, как ледяная сосулька.
И Старший понял: лес, промерзший насквозь, превратившийся в лед, стоит вокруг. И растет этот лес на ледяной земле, и корни деревьев тоже ледяные.
( +5 )
В начале была песня...
Dec. 24th, 2010 04:50 pmПочти у каждого коряка есть своя личная песня, и даже, если ее нет, считается что она живет в человеке, и ей еще не пришло время родиться. О рождении песни так рассказала 44-летняя жительница с. Лесная: "Мама мне говорила раньше: "У каждого коряка своя песня есть. Она внутри, она у тебя появится". И я убедилась в этом: она появилась у меня, когда в моей жизни случилось несчастье и мне стало очень плохо. Я даже не заметила, как она во мне родилась, и вот она стала рваться-рваться из меня. Я целый день ходила и что-то мычала-мычала. И мама мне сказала: "Иди на Камарку (священную сопку - Е.Б.) и попробуй там спеть. Если эта песня тебе поможет, значит это твоя песня, ты с ней будешь жить. Ты ее будешь петь, когда тебе тяжело. Будешь петь одна. Иди туда". Так родилась моя песня. Когда у человека нет своей песни, он свою душу изливает в танце. Это тоже ко мне пришло недавно".
Батьянова Е.П. Архаические элементы в этническом самосознании коряков // Ранние формы религии народов Сибири. Материалы III советско-французского симпозиума. СПб., 1992
У каждого человека, что когда-либо был или будет рожден, есть песня. Эта песня не из тех, которые написал кто-то другой. У нее своя особенная мелодия, у нее свои особенные слова. Но мало кому доводится спеть свою песню. Мы боимся, что у нас голос неподходящий и что нам не спеть песню правильно, нам кажется, что слова в ней слишком дурацкие, слишком искренние или слишком странные. Поэтому люди свои песни живут.
Нил Гейман "Дети Ананси" (перевод мой)
Батьянова Е.П. Архаические элементы в этническом самосознании коряков // Ранние формы религии народов Сибири. Материалы III советско-французского симпозиума. СПб., 1992
У каждого человека, что когда-либо был или будет рожден, есть песня. Эта песня не из тех, которые написал кто-то другой. У нее своя особенная мелодия, у нее свои особенные слова. Но мало кому доводится спеть свою песню. Мы боимся, что у нас голос неподходящий и что нам не спеть песню правильно, нам кажется, что слова в ней слишком дурацкие, слишком искренние или слишком странные. Поэтому люди свои песни живут.
Нил Гейман "Дети Ананси" (перевод мой)
Обложка красивая, но книжка-то должна быть вариацией сказки про Марью Моревну и Кащея Бессмертного... в сталинской России... Интересно, что же проассоциировал художник? Хотя... хоругви, вороны, "воронок"... Или это не "воронок"?
Город чудес
Sep. 10th, 2010 10:00 pm"Город чудес" Эдуардо Мендоса столь наполнен Барселоной, что напоминает "Парфюмера" Зюскинда, вызывая странное чувство - на грани между горячечной любовью и стойким отвращением... Жизнь главного героя и прочий сюжет выступает только фоном, на котором разворачивается панорама города.
Вскоре он с удивлением обнаружил, что самым легким и спокойным считался домашний труд. На тот период им занимались 16 186 жителей Барселоны. Прочие виды деятельности протекали в ужасающих условиях: люди гнули спину от зари до зари, вставали каждый день в пять, а то и в четыре часа утра, чтобы поспеть вовремя к месту работы, получали жалкие гроши. Дети, начиная с пятилетнего возраста, уже были заняты в строительстве, на транспорте и даже помогали могильщикам на кладбище. Порой с Онофре Боувилой обращались любезно, порой – с откровенной враждебностью. На одной ферме его чуть не забодала корова, а угольщики натравили на него огромную собаку. Были районы, полностью пораженные тифом, оспой, рожистым воспалением, скарлатиной. Он также столкнулся со случаями хлороза (бледная немочь), цианоза (синюха), слепоты (темная вода), некроза (омертвение тканей), столбняка, паралича, приливов крови, эпилепсии, дифтерита гортани. Истощение и рахитизм подтачивали детей; туберкулез косил взрослых; сифилис – и тех и других. Как и любой город, Барселона подвергалась нашествию страшных бедствий того времени: в 1834 году разразилась эпидемия холеры, поразив смертью 3 521 человека; двадцать лет спустя, в 1854 году, болезнь повторилась и унесла уже 5 640 человек. В 1870 году в Барселонете распространилась желтая лихорадка, пришедшая с Антильских островов. Весь квартал был эвакуирован, а пристань Риба – та и вовсе сожжена дотла. В этих условиях сначала всех охватывала паника, потом наступало отчаяние. Устраивались религиозные процессии и покаянные массовые молебны. На них собирались как те, кто в недавнем прошлом принимал участие в сожжении монастырей во время стихийного бунта, так и те, кто считал эти акты варварством. Причем самыми раскаявшимися выглядели люди, которые незадолго до этого с остервенением поджигали смоляным факелом сутану несчастного священника, играли в бильбоке святыми образами и варили, как потом рассказывали, в глиняных горшочках похлебку из святых мощей, называя это блюдо escudella i earn d'olla. Затем эпидемии шли на убыль и затухали, но не совсем: всегда оставались неприступные бастионы, где болезнь окапывалась, пускала глубокие корни и прекрасно себя чувствовала. Таким образом, одна эпидемия накладывалась на другую, не дав первой закончиться. Врачи были вынуждены бросать еще не совсем выздоровевших пациентов на произвол судьбы, чтобы тут же заняться новыми, и так до бесконечности. Расплодилось великое множество разного рода шарлатанов: знахарей, травников и колдунов. Со всех площадей раздавалось невнятное бормотание, предвещавшее приход Антихриста, Судного дня и некоего Мессии, который таки являлся, но проповедовал как то странно, проявляя больший интерес к состоянию кошелька, нежели души ближнего своего. Кое кто, руководствуясь благими намерениями, предлагал совершенно бесполезные, хотя и безобидные средства лечения или профилактики, как то: кричать на луну в полнолуние, привязывать колокольчики к икрам, чтобы отпугивать злых духов, или выцарапывать на груди знаки зодиака и изображение колеса, на котором четвертовали святую Екатерину. Испуганные и беззащитные перед разрушительными последствиями эпидемий, люди безропотно покупали всевозможные талисманы и послушно пили водопроводную, в лучшем случае родниковую воду, выдаваемую за чудесное зелье, и заставляли пить ее своих детей, думая, что избавляют их от напасти. Гибли целыми семьями, и муниципалитет сразу опечатывал дом, но нехватка жилья была такова, что всегда находился бедолага, предпочитавший риск заражения скитанию под холодным дождем; он занимал пустующее жилище, тут же подхватывал инфекцию и потом умирал страшной безвременной смертью. Однако не всегда происходило именно так: бывали и случаи самоотверженности, что естественно в экстремальных условиях. Так, например, рассказывали об одной монашенке, уже в летах, по имени Тарсила, знаменитой еще и тем, что Бог, кроме умения сострадать, одарил ее роскошными усами. Едва узнав, что неизлечимая болезнь укладывала очередную жертву в постель, она мчалась к этому человеку, чтобы скрасить последние часы его жизни игрой на аккордеоне. И неизменно проделывала это в течение десятилетий, не подцепив ни одной болячки, как бы обильно ее ни кропили заразными брызгами при кашле и чихании.
Вскоре он с удивлением обнаружил, что самым легким и спокойным считался домашний труд. На тот период им занимались 16 186 жителей Барселоны. Прочие виды деятельности протекали в ужасающих условиях: люди гнули спину от зари до зари, вставали каждый день в пять, а то и в четыре часа утра, чтобы поспеть вовремя к месту работы, получали жалкие гроши. Дети, начиная с пятилетнего возраста, уже были заняты в строительстве, на транспорте и даже помогали могильщикам на кладбище. Порой с Онофре Боувилой обращались любезно, порой – с откровенной враждебностью. На одной ферме его чуть не забодала корова, а угольщики натравили на него огромную собаку. Были районы, полностью пораженные тифом, оспой, рожистым воспалением, скарлатиной. Он также столкнулся со случаями хлороза (бледная немочь), цианоза (синюха), слепоты (темная вода), некроза (омертвение тканей), столбняка, паралича, приливов крови, эпилепсии, дифтерита гортани. Истощение и рахитизм подтачивали детей; туберкулез косил взрослых; сифилис – и тех и других. Как и любой город, Барселона подвергалась нашествию страшных бедствий того времени: в 1834 году разразилась эпидемия холеры, поразив смертью 3 521 человека; двадцать лет спустя, в 1854 году, болезнь повторилась и унесла уже 5 640 человек. В 1870 году в Барселонете распространилась желтая лихорадка, пришедшая с Антильских островов. Весь квартал был эвакуирован, а пристань Риба – та и вовсе сожжена дотла. В этих условиях сначала всех охватывала паника, потом наступало отчаяние. Устраивались религиозные процессии и покаянные массовые молебны. На них собирались как те, кто в недавнем прошлом принимал участие в сожжении монастырей во время стихийного бунта, так и те, кто считал эти акты варварством. Причем самыми раскаявшимися выглядели люди, которые незадолго до этого с остервенением поджигали смоляным факелом сутану несчастного священника, играли в бильбоке святыми образами и варили, как потом рассказывали, в глиняных горшочках похлебку из святых мощей, называя это блюдо escudella i earn d'olla. Затем эпидемии шли на убыль и затухали, но не совсем: всегда оставались неприступные бастионы, где болезнь окапывалась, пускала глубокие корни и прекрасно себя чувствовала. Таким образом, одна эпидемия накладывалась на другую, не дав первой закончиться. Врачи были вынуждены бросать еще не совсем выздоровевших пациентов на произвол судьбы, чтобы тут же заняться новыми, и так до бесконечности. Расплодилось великое множество разного рода шарлатанов: знахарей, травников и колдунов. Со всех площадей раздавалось невнятное бормотание, предвещавшее приход Антихриста, Судного дня и некоего Мессии, который таки являлся, но проповедовал как то странно, проявляя больший интерес к состоянию кошелька, нежели души ближнего своего. Кое кто, руководствуясь благими намерениями, предлагал совершенно бесполезные, хотя и безобидные средства лечения или профилактики, как то: кричать на луну в полнолуние, привязывать колокольчики к икрам, чтобы отпугивать злых духов, или выцарапывать на груди знаки зодиака и изображение колеса, на котором четвертовали святую Екатерину. Испуганные и беззащитные перед разрушительными последствиями эпидемий, люди безропотно покупали всевозможные талисманы и послушно пили водопроводную, в лучшем случае родниковую воду, выдаваемую за чудесное зелье, и заставляли пить ее своих детей, думая, что избавляют их от напасти. Гибли целыми семьями, и муниципалитет сразу опечатывал дом, но нехватка жилья была такова, что всегда находился бедолага, предпочитавший риск заражения скитанию под холодным дождем; он занимал пустующее жилище, тут же подхватывал инфекцию и потом умирал страшной безвременной смертью. Однако не всегда происходило именно так: бывали и случаи самоотверженности, что естественно в экстремальных условиях. Так, например, рассказывали об одной монашенке, уже в летах, по имени Тарсила, знаменитой еще и тем, что Бог, кроме умения сострадать, одарил ее роскошными усами. Едва узнав, что неизлечимая болезнь укладывала очередную жертву в постель, она мчалась к этому человеку, чтобы скрасить последние часы его жизни игрой на аккордеоне. И неизменно проделывала это в течение десятилетий, не подцепив ни одной болячки, как бы обильно ее ни кропили заразными брызгами при кашле и чихании.
В этом фильме и даже в этой сцене много прекрасного и уморительного, но я хотела вот что вспомнить...
Then lifting up again from the elbows. Like the eagle spreading his wings. Beautiful, angry, ferocious.
And, guys, when you're lifting up your eagle wings, remember that this dance comes from the pain, from the suffering of los gitanos... these guys, they been squashed down by society for centuries, centuries, and they say, "We don't need this. We got pride. We got dignity. We got heart. We got flamenco. " They say, "This... my space. "
Снова поднимаем руки, от локтей. Как орел расправляет крылья. Красивый, яростный, грозный. И, народ, когда вы поднимаете свои орлиные крылья, помните что этот танец родился из боли, из страданий los gitanos... Эти ребята, столетиями угнетаемые обществом, они сказали: "С нас хватит! У нас есть гордость. У нас есть достоинство. У нас есть сердце У нас есть фламенко." Они говорят: "Это... моя земля!"
And, guys, when you're lifting up your eagle wings, remember that this dance comes from the pain, from the suffering of los gitanos... these guys, they been squashed down by society for centuries, centuries, and they say, "We don't need this. We got pride. We got dignity. We got heart. We got flamenco. " They say, "This... my space. "
Снова поднимаем руки, от локтей. Как орел расправляет крылья. Красивый, яростный, грозный. И, народ, когда вы поднимаете свои орлиные крылья, помните что этот танец родился из боли, из страданий los gitanos... Эти ребята, столетиями угнетаемые обществом, они сказали: "С нас хватит! У нас есть гордость. У нас есть достоинство. У нас есть сердце У нас есть фламенко." Они говорят: "Это... моя земля!"
Вот это ощущение, что в каждый момент танца, вне зависимости, от того чем наполнено твое сердце, какое движение задает корпус, какие путы рвут или какое кружево плетут руки... ноги всегда отстаивают свое место на земле. Именно земля - главный партнер (партнер до гроба... пардон за дурацкий юмор). Особенно если танец не парный. Корпус и руки могут рассказывать любую историю. Ноги всегда говорят, что ты здесь хозяин.
И самое гармоничное, самое нежное и естественное движение всегда, мне сейчас кажется, строится на гармонии ног и корпуса: очертить свое пространство ногами, наклониться вниз, обвести рукой... наполнить биением сердца.
И самое жесткая социальщина рождается в контрасте между движением корпуса и ног.
Дом, который...
Jul. 23rd, 2010 04:40 pmЕсли пытаться в двух словах объяснить грозную харизму книги Мариам Петросян "Дом, в котором..." - она не то, чем кажется. Чем бы она ни казалась.
Снились ли вам когда-нибудь такие невероятные, наполненные истинностью и жизнью и чудом сны, что невольно думалось: не хочу, никогда не хочу просыпаться?.. И как только всплывала эта мысль, это желание удержать сон голыми руками, он сразу неуловимо менялся, словно наполняясь гнилостной отравой... Просыпались вы в холодном поту, и сердце то ли ноет от пережитого ужаса, то ли сладко щемит от утраты?
Сон... Наверное, более точного слова я не найду. Эта книга - сон, именно такой жуткий и прекрасный... Но это лишь ощущение, которое я пытаюсь ухватить голыми руками.
А если начинать сначала... Книга - о школе-интернате для детей калек. Это и есть Дом.
Он непригляден и неуютен. Но это - Дом. В том забытом смысле (кто-то писал про книгу, что она "про страх жизни в коллективе. Вся эта тысяча страниц как некий немой укор сверхиндивидуальности – основе современного общества, и одновременно полное непонимание, что с ней делать с этой сверхиндивидуальностью) - "Нам целый мир - чужбина, отечество нам - Царское Село"...
Хотя и это не важно, как и не важно, что дети Дома - калеки, брошенные родными. Нет, обо всем этом написано, но книга не об этом. Как говорила в интервью сама автор:
Это книга - о детстве... и искренняя и точная... Но мое детство было совсем другим, и щемящее чувство узнавания меня не посетило. Поэтому скажу снова чужими словами:
"Дом, в котором..." как роман соткан буквально из воздуха. Здесь нет приключений и четкого сюжета, нет времени... это что-то вроде романа в письмах, собранного из будней, дневниковых записей разных обитателей Дома, из надписей на стенах, рисунков, снов, сказок, амулетов и даже самих кличек героев. Тем не менее все фрагменты складываются, и все шифры прочитыватся легко и недвусмысленно. Почти всегда. Язык и хорош и незаметен. (Как кто-то сказал, язык советских переводов с английского...) Книга прочитывается на одном дыхании.
Здесь нет времени. Нет завтрашнего дня. Только сегодня. Мифологизированы не только герои... Сфинкс, Слепой, Смерть, Ангел, Македонский, Лорд, Стервятник - это клички. И не только клички. Мифилогизировано и время. Оно течет не так как в окружающем мире, в Наружности. В Доме раньше срока ломаются все часы. В Доме есть Ночь Сказок и Самая Длинная Ночь, а также Ночь Монологов и Ночь Снов. И возраст героев - относителен. Это и безвременье в котором живут несчастливые люди. И не только. "Там, если внимательно прочитать, можно понять, кто из них намного старше 16–17 лет, кто находится в этом возрасте, а кто вообще как бы молодым никогда и не был... "
И это безвременье - часть того, что делает Дом воплощением детства. Наружность, о которой говорить не принято, особенно в будущем времени, - это взросление. Мариам Петросян говорит, "у моих героев есть тот же комплекс, который есть и у меня, – они не хотят расставаться со своим детством. Собственно, вся книга про это. Не совсем, конечно, но по большей части их страх перед «наружностью» – это страх вырасти".
Время, когда Дом придется покинуть, - это Апокалипсис. Кровавый.
И поэтому роман кажется мне эсхатологическим. Он заканчивается, как заканчивается мир. Раз и навсегда. Нелогично или, точнее, алогично и словно против воли. В другом интервью Мариам Петросян так говорит об этом: "Не будь Курильщика ― самого нормального и обычного из моих героев, финал бы, наверное, вообще не состоялся. Все остальные персонажи сопротивлялись бы до последнего, как это вышло со Сфинксом. Так что осознанных возможностей для сиквела я не оставляла. Что-то такое мелькает в эпилоге, но это непредумышленно."
Я всегда любила романы о взрослении. Но не этот. Здесь именно что нет взросления и роста героев. Они не столько взрослеют, сколько меняют маски... клички, прически, грим, одежки, очки... Мутируют... И во всем этом куда больше символов, чем сути.
И важная часть Дома и его тревожащей харизмы - это его другая сторона... Серодомный Лес. Именно здесь маски намертво прирастают к лицу и становятся тайной сущностью. Видение рая? Возможно. Но не для меня. И все же именно Лес прорастает за пределы реальности, наполняя ее эсхатологической мифологией. Обещанием и проклятием.
Многие называют "Дом, в котором..." светлой книгой о дружбе и человечности. Для меня - это книга о Доме. Сумрачная книга. И авторское название ее - вовсе не "Дом, в котором...", а "Дом, который..." Дом, который навеки владеет душами своих воспитанников. Возможно, это прекрасно, а возможно, страшно.
(И это немного напоминает "Похитителя вечности" Клайва Баркера. Но его повесть - это притча, а книга Мариам Петросян - летопись. И посыл у них почти диаметрально противоположный. Так, впрочем, интереснее. Хотя по духу и звучанию правильнее было бы проводить параллель со Стругацкими).
UPD: к слову не пришлось, но здесь тоже очень интересный отзыв.
( Ну и пусть здесь будет и список мальчаковых спален-стай, раз уж в бумажной книге его почему-то нет. )
Снились ли вам когда-нибудь такие невероятные, наполненные истинностью и жизнью и чудом сны, что невольно думалось: не хочу, никогда не хочу просыпаться?.. И как только всплывала эта мысль, это желание удержать сон голыми руками, он сразу неуловимо менялся, словно наполняясь гнилостной отравой... Просыпались вы в холодном поту, и сердце то ли ноет от пережитого ужаса, то ли сладко щемит от утраты?
Сон... Наверное, более точного слова я не найду. Эта книга - сон, именно такой жуткий и прекрасный... Но это лишь ощущение, которое я пытаюсь ухватить голыми руками.
А если начинать сначала... Книга - о школе-интернате для детей калек. Это и есть Дом.
Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратно-бетонных дворов — предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они еще не выросли, — обнесенные заборами пустыри. Труха снесенных домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчесочникам», чем их собственные дворы — интервалы между зубьями.
На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом. Его называют Серым. Он стар и по возрасту ближе к пустырям — захоронениям его ровесников. Он одинок — другие дома сторонятся его — и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нем три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор — длинный прямоугольник, обнесенный сеткой. Когда-то он был белым. Теперь он серый спереди и желтый с внутренней, дворовой стороны. Он щетинится антеннами и проводами, осыпается мелом и плачет трещинами. К нему жмутся гаражи и пристройки, мусорные баки и собачьи будки. Все это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть.
На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом. Его называют Серым. Он стар и по возрасту ближе к пустырям — захоронениям его ровесников. Он одинок — другие дома сторонятся его — и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нем три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор — длинный прямоугольник, обнесенный сеткой. Когда-то он был белым. Теперь он серый спереди и желтый с внутренней, дворовой стороны. Он щетинится антеннами и проводами, осыпается мелом и плачет трещинами. К нему жмутся гаражи и пристройки, мусорные баки и собачьи будки. Все это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть.
Он непригляден и неуютен. Но это - Дом. В том забытом смысле (кто-то писал про книгу, что она "про страх жизни в коллективе. Вся эта тысяча страниц как некий немой укор сверхиндивидуальности – основе современного общества, и одновременно полное непонимание, что с ней делать с этой сверхиндивидуальностью) - "Нам целый мир - чужбина, отечество нам - Царское Село"...
Хотя и это не важно, как и не важно, что дети Дома - калеки, брошенные родными. Нет, обо всем этом написано, но книга не об этом. Как говорила в интервью сама автор:
На самом деле болезни и физические недостатки моих героев имеют значение лишь постольку, поскольку мне нужно было создать замкнутое пространство, живущее закрытой, скажем так, камерной жизнью, и обычная школа-интернат не дала бы мне такой большой «закрытости», так что сама тема инвалидов, «людей с ограниченными возможностями», не имеет здесь такого уж значения…
Это книга - о детстве... и искренняя и точная... Но мое детство было совсем другим, и щемящее чувство узнавания меня не посетило. Поэтому скажу снова чужими словами:
Автор заглянула в какие-то сокровенные уголки, видишь собственное отражение среди тумана, в который убегал, чтобы встретить чудовищ, среди ночных рассказов, после которых в ночи рождались легенды, среди игр, правил и кличек. Детство всегда остается самой светлой порой, каким бы тяжелым оно ни было. Дети, чьи родители далеко, исчезли, умерли или предали – я играл с ними, у них всегда иной взгляд: цепкий, взрослый, серьезный, в нем мало тепла, он обращен вовнутрь. Эти дети словно с иных планет, их сердца под семью замками, под плитами обид и защит, и ключи к ним зачастую отданы неизвестным пространствам, куда многим вход заказан. Не понимаю, как она попала туда? Где подсмотрела эти рвущиеся на части души? И все же, несмотря на сотканные из слез дни, окунуться в детство – невероятный подарок… Хотя, казалось бы, никаких новых слов не изобретено - они уводят так далеко, что страшно вернуться.
"Дом, в котором..." как роман соткан буквально из воздуха. Здесь нет приключений и четкого сюжета, нет времени... это что-то вроде романа в письмах, собранного из будней, дневниковых записей разных обитателей Дома, из надписей на стенах, рисунков, снов, сказок, амулетов и даже самих кличек героев. Тем не менее все фрагменты складываются, и все шифры прочитыватся легко и недвусмысленно. Почти всегда. Язык и хорош и незаметен. (Как кто-то сказал, язык советских переводов с английского...) Книга прочитывается на одном дыхании.
Здесь нет времени. Нет завтрашнего дня. Только сегодня. Мифологизированы не только герои... Сфинкс, Слепой, Смерть, Ангел, Македонский, Лорд, Стервятник - это клички. И не только клички. Мифилогизировано и время. Оно течет не так как в окружающем мире, в Наружности. В Доме раньше срока ломаются все часы. В Доме есть Ночь Сказок и Самая Длинная Ночь, а также Ночь Монологов и Ночь Снов. И возраст героев - относителен. Это и безвременье в котором живут несчастливые люди. И не только. "Там, если внимательно прочитать, можно понять, кто из них намного старше 16–17 лет, кто находится в этом возрасте, а кто вообще как бы молодым никогда и не был... "
И это безвременье - часть того, что делает Дом воплощением детства. Наружность, о которой говорить не принято, особенно в будущем времени, - это взросление. Мариам Петросян говорит, "у моих героев есть тот же комплекс, который есть и у меня, – они не хотят расставаться со своим детством. Собственно, вся книга про это. Не совсем, конечно, но по большей части их страх перед «наружностью» – это страх вырасти".
Время, когда Дом придется покинуть, - это Апокалипсис. Кровавый.
И поэтому роман кажется мне эсхатологическим. Он заканчивается, как заканчивается мир. Раз и навсегда. Нелогично или, точнее, алогично и словно против воли. В другом интервью Мариам Петросян так говорит об этом: "Не будь Курильщика ― самого нормального и обычного из моих героев, финал бы, наверное, вообще не состоялся. Все остальные персонажи сопротивлялись бы до последнего, как это вышло со Сфинксом. Так что осознанных возможностей для сиквела я не оставляла. Что-то такое мелькает в эпилоге, но это непредумышленно."
Я всегда любила романы о взрослении. Но не этот. Здесь именно что нет взросления и роста героев. Они не столько взрослеют, сколько меняют маски... клички, прически, грим, одежки, очки... Мутируют... И во всем этом куда больше символов, чем сути.
И важная часть Дома и его тревожащей харизмы - это его другая сторона... Серодомный Лес. Именно здесь маски намертво прирастают к лицу и становятся тайной сущностью. Видение рая? Возможно. Но не для меня. И все же именно Лес прорастает за пределы реальности, наполняя ее эсхатологической мифологией. Обещанием и проклятием.
Многие называют "Дом, в котором..." светлой книгой о дружбе и человечности. Для меня - это книга о Доме. Сумрачная книга. И авторское название ее - вовсе не "Дом, в котором...", а "Дом, который..." Дом, который навеки владеет душами своих воспитанников. Возможно, это прекрасно, а возможно, страшно.
(И это немного напоминает "Похитителя вечности" Клайва Баркера. Но его повесть - это притча, а книга Мариам Петросян - летопись. И посыл у них почти диаметрально противоположный. Так, впрочем, интереснее. Хотя по духу и звучанию правильнее было бы проводить параллель со Стругацкими).
UPD: к слову не пришлось, но здесь тоже очень интересный отзыв.
( Ну и пусть здесь будет и список мальчаковых спален-стай, раз уж в бумажной книге его почему-то нет. )
Tags:
Поддельная Лавиния
Jul. 1st, 2010 04:03 pmВсе бывает в жизни в первый раз... и вот мне попалась книга Ле Гуин, которая мне активно не понравилась. Так как вообще Ле Гуин я если не люблю безоговорочно, то уважаю, дала себе труд разобраться что к чему...
Начинаю издалека, так что ( читайте на свой страх и риск. )
Начинаю издалека, так что ( читайте на свой страх и риск. )
Проза Катерины Валенте, поэтичная, невероятная, гипнотическая, отталкивающая своей изысканностью и наполненностью... опутывает, затягивает...
Roads. Oh god, I cannot speak of it, but the Roads have filled me entirely, stuffed and crammed into every corner, oozing out of my body like icy caviar. They are my avenue-bracelets and my fat sapphire street chokers, my gold scarab short-cut armbands and my boulevard harem anklets, they are my cobblestone coin belts and my alleyway-agate earrings. Long Paths criss-cross my torso like ammunition belts, and the innumerable dead-ends pierce my breasts beautifully, hanging pendulously, swinging with laughter, slapping triumphantly against my bronzed belly.
( Read more... )
Но здесь нет выверенного, назидательного безумия Алисы в стране чудес... только поиск себя, предназначения и пути, смерти и начала... необъяснимый эротизм безумия, сродства между началом и концом, палачом и жертвой, любовью и смертью... ороборос...
Just as Maidens cannot help but eat anything they are offered, Beasts cannot resist the pull of Maidens, irrefutable and full.
Сюжета почти нет... но есть история... живая и странная. Искренняя и метафоричная. Текущая по венам, как яд... Главное, не послушаться авторского эпиграфа:
This is for you - the blame is yours.
Written on your skin
Spoken in your voice:
A glamour and a lie.
Иосиф Бродский...
May. 24th, 2010 11:52 pmПередача памяти Бродского по "Культуре" ("Разговор с небожителем") оставила странный осадок... такой красивый и талантливый мальчик.
Почему же он всю жизнь мастурбирует? (Простите мой французский... сказать это по-русски слишком долго и неточно: почему он, такой обаятельный, так неискренен и нечуток в любви...)
...Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
( Read more... )дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
Два чувства
May. 17th, 2010 11:54 amDous amores a vida gardarme fan:
a patria i o qu’adoro no meu fogar.
A familia i a terra donde nacín...
¡Sin eses dous amores non sei vivir!
Мне попалось в книжке, но и в интернете нашлось, вроде как стихотворение de Salvador Golpe, там оно даже целиком приведено. Только остальное без знания языка не так понятно. Это-то точно похоже на Пушкина... а дальше - кто его... испано или даже по-галисийски говорящий... знает?
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
a patria i o qu’adoro no meu fogar.
A familia i a terra donde nacín...
¡Sin eses dous amores non sei vivir!
Мне попалось в книжке, но и в интернете нашлось, вроде как стихотворение de Salvador Golpe, там оно даже целиком приведено. Только остальное без знания языка не так понятно. Это-то точно похоже на Пушкина... а дальше - кто его... испано или даже по-галисийски говорящий... знает?
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
С первым апреля?
Apr. 1st, 2010 01:39 pmХотела купить DVD болванку. Не вышло. Тяжко быть блондинкой... Дяденька в окошке стал распрашивать, а какой именно мне нужен. Да любой. Ну а какой тип записи? DVD + или - И даже помахал перед моим носом этикеткой...
Немая сцена.
Оно такое правда есть? (Блондинка, да.) Или он просто имел в виду R и RW? Но почему тогда, как он говорил, могут быть проблемы с записью...
А еще мне это напомнило... ( этот отрывок из Филе из палтуса Джеральда Даррелла )
Немая сцена.
Оно такое правда есть? (Блондинка, да.) Или он просто имел в виду R и RW? Но почему тогда, как он говорил, могут быть проблемы с записью...
А еще мне это напомнило... ( этот отрывок из Филе из палтуса Джеральда Даррелла )
Постмодерн
Feb. 19th, 2010 01:17 pmЭх, я всего-то и хотела написать про последнюю книжку Питера Хёга. Но каким-то образом меня повело на постмодернизм. Так что буду готовить винегрет. А что еще можно готовить под соусом постмодернизма? Терпите.
Ингредиенты:
Попытки разобраться в том, что же такое постмодернизм. Определения и симптомы.
Диагноз мне самой. Что я люблю и что я не люблю в постмодернистской литературе.
Почему книжки перестали рассказывать истории?
( Многобукв )
Ингредиенты:
Попытки разобраться в том, что же такое постмодернизм. Определения и симптомы.
Диагноз мне самой. Что я люблю и что я не люблю в постмодернистской литературе.
Почему книжки перестали рассказывать истории?
( Многобукв )
