black_marya

Баркер определяет жанр, в котором пишет не как хоррор, а как метафизическую фэнтези. Когда сама я билась подобрать определение его книгам я, кажется, говорила "философская" или "мистическая", но тут же была вынуждена делать оговорки. "Метафизическая" - это правильное слово.

Поэтому даже роман "Великое и тайное шоу" (переведенный на русский как "Явление тайны"), показавшийся мне самым шокирующим и страшным из всех прочитанных мною книг Баркера, не совсем триллер. Он об ужасе, да, но этот ужас не имеет материального воплощения. Почти...

Это книга про мечты и про сны. И для меня самое страшное в романе - когда они обретают плоть, переплавляя и само человеческое тело в собственное подобие.

Баркер говорит: "Действие романа в основном - я бы сказал, на 90% - разворачивается в реальном мире... Но вы ведь знаете, какова моя реальность. Моя реальность ежеминутно открыта для трансформаций и преображения - это мир, томимый призраками и видениями, осажденный чудесами и демонами, и они могут нахлынуть при малейшем попущении... В "Книгах Искусств" меня поглощает мысль о спектакле, разыгрывающемся в сновидениях, - о том, что происходит с нами в течение 25 лет жизни, пока мы спим и видим сны. Ведь человеческая психология так сложна. Мы непрестанно рассказываем самим себе истории. А история, рассказанная в "Великом и тайном представлении", оказывается созвучной и миру за пределами сна. Другими словами, в первой "Книге Искусств" нам мельком (ведь неоглядная часть истории еще впереди) открывается понимание того, что сон - это дверь, а сны и мечты - нечто большее, чем обыденный вымысел, которым люди тешат себя. Сны включены в матрицу мифологем, и поэтому так захватывают меня - в них можно отыскать ключ к спасению. Вот поэтому я люблю и ценю подобные истории - как руководство по выживанию."

"The bulk of the book - I would say 90% - takes place in the real world. Only 10% takes place in Quiddity. But you know what my reality is like. My reality is open every minute to transformations, to transfigurations - a ghost haunted, vision haunted world in which magic and demonic doings can erupt at the slightest invitation... What preoccupies me in The Art is the idea of the dream show, what happens to us in the 25 years of our lives when we sleep. Our psychologies are so complex. We are telling stories to ourselves all the time. In the Great And Secret Show, the story is one which turns out to have a relevance beyond the realm of sleep. In other words, what we discover in the first book (albeit briefly, because there's a huge story yet to be told) is that sleep is a door, that dreams are more than casual fictions we whip up for our own delectation. Dreams are part of a matrix of mythologies where we are given clues for our survival and that intrigues me immensely. It's one of the reasons I love this kind of fiction. I value it because it's a manual for survival."

Но Баркер неоднозначен, и то, что воплощало неизъяснимый ужас, может обернуться благодатью... ведь речь идет о человеческом бытии. Поэтому в последних строках романа боль и радость сплавлены в единое томление:

Они стояли на краю озера, но, конечно же, это был не Мичиган. Это была Субстанция. Мысль о ней причиняла боль. Так болит всякая живая душа, когда ее коснется тихий шепот моря снов. Но они, видевшие это море наяву и знавшие, что оно реально, чувствовали боль резче и острее.
До рассвета оставалось недолго, и с первыми лучами солнца они отправились спать. Но пока свет не рассеял чары воображения, они стояли в темноте и ждали со страхом и с надеждой, что то, другое, море позовет их на свои берега.

Про "Осиную фабрику" много писать не хочется. Роман не глубокий и не психологичный, а поэтому и не гуманистический. Но подспудно социальный и социалистический (да, я проверила свою догадку о политических взглядах Бэнкса по википедии). А главное, очень архетипический, а поэтому рисующий такую достоверную по ощущению и жутковатую по сути картину детства.

Кто из нас не играл, хотя бы мысленно, в Хозяина сущего, Плетельщицу судеб, Средоточие мира... игры разума, познающего себя и еще не знающего своих пределов. Игры одинокого ребенка, притворяющегося взрослым.
Герой Бэнкса - мальчик на пороге взросления, живущий в мире, отделенном от реального морем, одиночеством, заданными отцом правилами, полученным в детстве увечьем. (Но все это не важно, в романе герой не раскрывается как личность, ведь автор создает его как некий конструкт). Мир этот мифологичен.
Отец устанавливает свои правила игры, пытаясь казаться всезнающим. Именно с его подачи мальчик знает высоту, ширину, длину, площадь и объем почти любой части дома и всего, что в нем находится. В доме, как в замке Синей Бороды, есть только одна запертая дверь, дверь в кабинет отца.
Мальчик дает имена своим владениям - холмам, закоулкам, оврагам острова, на котором живет. И за каждым именем стоит своя история. А за всеми историями стоит первобытная, кровавая, языческая, глубоко психологичная, личная религия, требующая равновесия, симметрии и жертвоприношений.
Все это создает впечатление жутковатого "понарошку", так по-детски серьезно, с полной самоотдачей, не боясь ни крови, ни преступлений, наш герой ткет паутину своего мира, играет в войну, защищает свои рубежи.
В общем-то только этим роман мне и близок, намеком на ту детскую уверенность в том, что это твой мир и он живет по твоим правилам.
Роман в общем-то скучноват, несмотря на разнообразные ужасы и многочисленные расчлененные скелеты в шкафу... на чердаке, в подвале и повсюду. Даже язык тяготеет к повторам и длиннотам. Мифологическое время не движется, оно открывается читателю в ритуалах и воспоминаниях. Развития и действия нет. Но есть налаженный механизм, Осиная Фабрика, завораживающая в точности исполнения и достоверности деталей, как, пожалуй, неплохой детектив. К сожалению, я с начала знала, что "убийца - дворецкий", но мне хочется думать, что эту загадку я бы и так разгадала.

Тетралогия о Фредерике - наверное, лучшая работа Антонии Байетт. Сам масштаб, отразившийся как во временной ретроспективе, так и в разнообразии персонажей, псевдодокументальных вставках - стилизированных романах, письмах, научных статьях и т.д. - позволяет Байетт найти идеальное соотношение между традиционными элементами романа и постмодернистской игрой: роман сочетает живых и ярких персонажей, сложный сюжет, в котором неторопливое течение жизни нарушается и разворачивается в иную сторону несколькими импульсивными решениями, и многочисленные символы, аллюзии, параллели, отражения, игру идей.

Четыре романа - это современная семейная сага и это история Англии с 1950 по 1978 год, показанная как смена дискурса. Здесь нет чувства заврешенности. В каждом из четырех романов прожиты лишь несколько лет, но в каждом - свои многочисленные подземные ключи, наполняющие текст дополнительными смыслами, видениями Бога, крови, биологической эволюции, рукотворной революции, суда, смерти, истории. Смыслы подбираются по ассоциации, но сплетаются в плотный, живой сюжет, где все вставки обыграны и оправданы.

Последний обрывается столь же произвольно, как и предыдущие три - следуя скорее "подземной", "тектонической" логике, чем традиционным требованиям жанра. Незавершенность - вечное правило жизни и современной прозы. И все же Байетт останавливает некое прекрасное мгновение... то мгновение, которое, несомненно, в очередной раз сломает и властно перепишет заново жизнь героини. Как и многие любимые мною романы, этот оканчивается, когда героиня понимает, что беременна. Отсюда эта игра слов - to bleed or not to bleed, звучащая очень звонко и ярко благодаря той подспудной плотности аллюзий, на создание которой ушел весь роман. Капли крови на белом полотне... это и из сказки, и из жизни, и из разговоров героев... видения крови - религиозные и жуткие в своей трансцендентности... красная краска - символ революции... и тема выбора - выбора, который только-только (с появлением контрацепции) появился перед женщинами того поколения... в том числе выбора иной жизни - жизни ума и традиционно мужской карьеры.

Интересно, это мой субъективный и подсознательный выбор круга чтения, или в современной литературе детские пеленки и в самом деле заменили белую фату?

После долго ожидания вышла пусть не книга, но рассказ или даже небольшая повесть, если судить по объему, замечательной Элеоноры Раткевич со странным названием "Здравствуйте, я ваша теща".

... прежние мечты тускнели и выцветали - словно пестрный некогда наряд, вываренный прачкой в горячем щелоке: тряпка линялая, сколько ни приглядывайся, а узора уже не разобрать. И только память некстати подсказывает: здесь раньше цветок распускался, а здесь и вовсе птица на ветке пела... Рейф еще не вполне понимал, что был бы наряд цел, а узоры - дело наживное, не успевал понять: слишком быстро переменилась его жизнь. Но что лучше наряд линялый, да чистый, чем цветастый, но грязный, понимал отлично.

В одну историю и в судьбу обреченного города вплетаются жизни героев и даже можно сказать литературные клише... "Если Рейф ришел в Меллу из неправильной сказки, то госпожа Эссили явилась к нему из неправильной баллады". А последний герой рассказа - Кэри - из неправильного рыцарского романа о благородном мстителе... Раткевич остается самобытной писательницей, сплавляющей и стилизующей, и обыгрывающей, и создающей нечто удивительно новое, незамутненное в своей простоте и оригинальности. С самого начала нет сомнения, что новый узорчатый наряд, сшитый ею, будет более настоящим и жизненным, чем мечталось.

Но этот рассказ - первый из всех ее историй - пришелся мне совсем не по вкусу. Слишком уж явно и настойчиво прописано, что именно Эла Раткевич считает правильным, а что неправильным. Возможно, не хватило объема - герои вышли чересчур идеальными и умозрительными, а не по-настоящему живыми. Возможно, не хватило обыденности, юмора, языковых вкусностей - в обреченном городе и жизнь словно остановилась. "Мелла была сердечной и радушной... а под ней, словно подземные воды, струилось ожидание - тем более жуткое, что никто ничего не мог сделать". И город, и герои, - все "напоминает маску самого себя, надетую на ожидание".

"Город чудес" Эдуардо Мендоса столь наполнен Барселоной, что напоминает "Парфюмера" Зюскинда, вызывая странное чувство - на грани между горячечной любовью и стойким отвращением... Жизнь главного героя и прочий сюжет выступает только фоном, на котором разворачивается панорама города.

Вскоре он с удивлением обнаружил, что самым легким и спокойным считался домашний труд. На тот период им занимались 16 186 жителей Барселоны. Прочие виды деятельности протекали в ужасающих условиях: люди гнули спину от зари до зари, вставали каждый день в пять, а то и в четыре часа утра, чтобы поспеть вовремя к месту работы, получали жалкие гроши. Дети, начиная с пятилетнего возраста, уже были заняты в строительстве, на транспорте и даже помогали могильщикам на кладбище. Порой с Онофре Боувилой обращались любезно, порой – с откровенной враждебностью. На одной ферме его чуть не забодала корова, а угольщики натравили на него огромную собаку. Были районы, полностью пораженные тифом, оспой, рожистым воспалением, скарлатиной. Он также столкнулся со случаями хлороза (бледная немочь), цианоза (синюха), слепоты (темная вода), некроза (омертвение тканей), столбняка, паралича, приливов крови, эпилепсии, дифтерита гортани. Истощение и рахитизм подтачивали детей; туберкулез косил взрослых; сифилис – и тех и других. Как и любой город, Барселона подвергалась нашествию страшных бедствий того времени: в 1834 году разразилась эпидемия холеры, поразив смертью 3 521 человека; двадцать лет спустя, в 1854 году, болезнь повторилась и унесла уже 5 640 человек. В 1870 году в Барселонете распространилась желтая лихорадка, пришедшая с Антильских островов. Весь квартал был эвакуирован, а пристань Риба – та и вовсе сожжена дотла. В этих условиях сначала всех охватывала паника, потом наступало отчаяние. Устраивались религиозные процессии и покаянные массовые молебны. На них собирались как те, кто в недавнем прошлом принимал участие в сожжении монастырей во время стихийного бунта, так и те, кто считал эти акты варварством. Причем самыми раскаявшимися выглядели люди, которые незадолго до этого с остервенением поджигали смоляным факелом сутану несчастного священника, играли в бильбоке святыми образами и варили, как потом рассказывали, в глиняных горшочках похлебку из святых мощей, называя это блюдо escudella i earn d'olla. Затем эпидемии шли на убыль и затухали, но не совсем: всегда оставались неприступные бастионы, где болезнь окапывалась, пускала глубокие корни и прекрасно себя чувствовала. Таким образом, одна эпидемия накладывалась на другую, не дав первой закончиться. Врачи были вынуждены бросать еще не совсем выздоровевших пациентов на произвол судьбы, чтобы тут же заняться новыми, и так до бесконечности. Расплодилось великое множество разного рода шарлатанов: знахарей, травников и колдунов. Со всех площадей раздавалось невнятное бормотание, предвещавшее приход Антихриста, Судного дня и некоего Мессии, который таки являлся, но проповедовал как то странно, проявляя больший интерес к состоянию кошелька, нежели души ближнего своего. Кое кто, руководствуясь благими намерениями, предлагал совершенно бесполезные, хотя и безобидные средства лечения или профилактики, как то: кричать на луну в полнолуние, привязывать колокольчики к икрам, чтобы отпугивать злых духов, или выцарапывать на груди знаки зодиака и изображение колеса, на котором четвертовали святую Екатерину. Испуганные и беззащитные перед разрушительными последствиями эпидемий, люди безропотно покупали всевозможные талисманы и послушно пили водопроводную, в лучшем случае родниковую воду, выдаваемую за чудесное зелье, и заставляли пить ее своих детей, думая, что избавляют их от напасти. Гибли целыми семьями, и муниципалитет сразу опечатывал дом, но нехватка жилья была такова, что всегда находился бедолага, предпочитавший риск заражения скитанию под холодным дождем; он занимал пустующее жилище, тут же подхватывал инфекцию и потом умирал страшной безвременной смертью. Однако не всегда происходило именно так: бывали и случаи самоотверженности, что естественно в экстремальных условиях. Так, например, рассказывали об одной монашенке, уже в летах, по имени Тарсила, знаменитой еще и тем, что Бог, кроме умения сострадать, одарил ее роскошными усами. Едва узнав, что неизлечимая болезнь укладывала очередную жертву в постель, она мчалась к этому человеку, чтобы скрасить последние часы его жизни игрой на аккордеоне. И неизменно проделывала это в течение десятилетий, не подцепив ни одной болячки, как бы обильно ее ни кропили заразными брызгами при кашле и чихании.

В соответствии с фундаментальным учением Плутеро Квексоса, самого знаменитого драматурга Второго Доминиона, в любом художественном произведении, сколь бы ни был честолюбив его замысел и глубока его тема, найдется место лишь для трех действующих лиц. Для миротворца – между двумя воюющими королями, для соблазнителя или ребенка – между двумя любящими супругами. Для духа утробы – между близнецами. Для Смерти – между влюбленными. Разумеется, в драме может промелькнуть множество действующих лиц, вплоть до нескольких тысяч, но все они не более чем призраки, помощники или – в редких случаях – отражения трех подлинных, обладающих свободной волей существ, вокруг которых вертится повествование. Но и эта основная троица не сохраняется в неприкосновенности – во всяком случае, так он учил. С развитием сюжета три превращается в два, два – в единицу, и в конце концов сцена остается пустой.

Так начинается "Имаджика" Клайва Баркера... и на протяжении романа, то те же самые, то новые, будут возникать и распадаться эти треугольники. Зеркальные отражения или иллюзии, симметрия или единство противоположностей. Живая геометрия романа вскоре уже не будет поддаваться определению. Великий сюжет, история миров и богов... история, которая пожирает своих героев. И в конце концов сцена остается пустой.

Роман противоречивый, но все же сплавляющий воедино ( столь многое... )

Если пытаться в двух словах объяснить грозную харизму книги Мариам Петросян "Дом, в котором..." - она не то, чем кажется. Чем бы она ни казалась.

Снились ли вам когда-нибудь такие невероятные, наполненные истинностью и жизнью и чудом сны, что невольно думалось: не хочу, никогда не хочу просыпаться?.. И как только всплывала эта мысль, это желание удержать сон голыми руками, он сразу неуловимо менялся, словно наполняясь гнилостной отравой... Просыпались вы в холодном поту, и сердце то ли ноет от пережитого ужаса, то ли сладко щемит от утраты?

Сон... Наверное, более точного слова я не найду. Эта книга - сон, именно такой жуткий и прекрасный... Но это лишь ощущение, которое я пытаюсь ухватить голыми руками.

А если начинать сначала... Книга - о школе-интернате для детей калек. Это и есть Дом.

Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратно-бетонных дворов — предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они еще не выросли, — обнесенные заборами пустыри. Труха снесенных домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчесочникам», чем их собственные дворы — интервалы между зубьями.

На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом. Его называют Серым. Он стар и по возрасту ближе к пустырям — захоронениям его ровесников. Он одинок — другие дома сторонятся его — и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нем три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор — длинный прямоугольник, обнесенный сеткой. Когда-то он был белым. Теперь он серый спереди и желтый с внутренней, дворовой стороны. Он щетинится антеннами и проводами, осыпается мелом и плачет трещинами. К нему жмутся гаражи и пристройки, мусорные баки и собачьи будки. Все это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть.

Он непригляден и неуютен. Но это - Дом. В том забытом смысле (кто-то писал про книгу, что она "про страх жизни в коллективе. Вся эта тысяча страниц как некий немой укор сверхиндивидуальности – основе современного общества, и одновременно полное непонимание, что с ней делать с этой сверхиндивидуальностью) - "Нам целый мир - чужбина, отечество нам - Царское Село"...

Хотя и это не важно, как и не важно, что дети Дома - калеки, брошенные родными. Нет, обо всем этом написано, но книга не об этом. Как говорила в интервью сама автор:

На самом деле болезни и физические недостатки моих героев имеют значение лишь постольку, поскольку мне нужно было создать замкнутое пространство, живущее закрытой, скажем так, камерной жизнью, и обычная школа-интернат не дала бы мне такой большой «закрытости», так что сама тема инвалидов, «людей с ограниченными возможностями», не имеет здесь такого уж значения…

Это книга - о детстве... и искренняя и точная... Но мое детство было совсем другим, и щемящее чувство узнавания меня не посетило. Поэтому скажу снова чужими словами:

Автор заглянула в какие-то сокровенные уголки, видишь собственное отражение среди тумана, в который убегал, чтобы встретить чудовищ, среди ночных рассказов, после которых в ночи рождались легенды, среди игр, правил и кличек. Детство всегда остается самой светлой порой, каким бы тяжелым оно ни было. Дети, чьи родители далеко, исчезли, умерли или предали – я играл с ними, у них всегда иной взгляд: цепкий, взрослый, серьезный, в нем мало тепла, он обращен вовнутрь. Эти дети словно с иных планет, их сердца под семью замками, под плитами обид и защит, и ключи к ним зачастую отданы неизвестным пространствам, куда многим вход заказан. Не понимаю, как она попала туда? Где подсмотрела эти рвущиеся на части души? И все же, несмотря на сотканные из слез дни, окунуться в детство – невероятный подарок… Хотя, казалось бы, никаких новых слов не изобретено - они уводят так далеко, что страшно вернуться.

"Дом, в котором..." как роман соткан буквально из воздуха. Здесь нет приключений и четкого сюжета, нет времени... это что-то вроде романа в письмах, собранного из будней, дневниковых записей разных обитателей Дома, из надписей на стенах, рисунков, снов, сказок, амулетов и даже самих кличек героев. Тем не менее все фрагменты складываются, и все шифры прочитыватся легко и недвусмысленно. Почти всегда. Язык и хорош и незаметен. (Как кто-то сказал, язык советских переводов с английского...) Книга прочитывается на одном дыхании.

Здесь нет времени. Нет завтрашнего дня. Только сегодня. Мифологизированы не только герои... Сфинкс, Слепой, Смерть, Ангел, Македонский, Лорд, Стервятник - это клички. И не только клички. Мифилогизировано и время. Оно течет не так как в окружающем мире, в Наружности. В Доме раньше срока ломаются все часы. В Доме есть Ночь Сказок и Самая Длинная Ночь, а также Ночь Монологов и Ночь Снов. И возраст героев - относителен. Это и безвременье в котором живут несчастливые люди. И не только. "Там, если внимательно прочитать, можно понять, кто из них намного старше 16–17 лет, кто находится в этом возрасте, а кто вообще как бы молодым никогда и не был... "

И это безвременье - часть того, что делает Дом воплощением детства. Наружность, о которой говорить не принято, особенно в будущем времени, - это взросление. Мариам Петросян говорит, "у моих героев есть тот же комплекс, который есть и у меня, – они не хотят расставаться со своим детством. Собственно, вся книга про это. Не совсем, конечно, но по большей части их страх перед «наружностью» – это страх вырасти".

Время, когда Дом придется покинуть, - это Апокалипсис. Кровавый.

И поэтому роман кажется мне эсхатологическим. Он заканчивается, как заканчивается мир. Раз и навсегда. Нелогично или, точнее, алогично и словно против воли. В другом интервью Мариам Петросян так говорит об этом: "Не будь Курильщика ― самого нормального и обычного из моих героев, финал бы, наверное, вообще не состоялся. Все остальные персонажи сопротивлялись бы до последнего, как это вышло со Сфинксом. Так что осознанных возможностей для сиквела я не оставляла. Что-то такое мелькает в эпилоге, но это непредумышленно."

Я всегда любила романы о взрослении. Но не этот. Здесь именно что нет взросления и роста героев. Они не столько взрослеют, сколько меняют маски... клички, прически, грим, одежки, очки... Мутируют... И во всем этом куда больше символов, чем сути.

И важная часть Дома и его тревожащей харизмы - это его другая сторона... Серодомный Лес. Именно здесь маски намертво прирастают к лицу и становятся тайной сущностью. Видение рая? Возможно. Но не для меня. И все же именно Лес прорастает за пределы реальности, наполняя ее эсхатологической мифологией. Обещанием и проклятием.

Многие называют "Дом, в котором..." светлой книгой о дружбе и человечности. Для меня - это книга о Доме. Сумрачная книга. И авторское название ее - вовсе не "Дом, в котором...", а "Дом, который..." Дом, который навеки владеет душами своих воспитанников. Возможно, это прекрасно, а возможно, страшно.

(И это немного напоминает "Похитителя вечности" Клайва Баркера. Но его повесть - это притча, а книга Мариам Петросян - летопись. И посыл у них почти диаметрально противоположный. Так, впрочем, интереснее. Хотя по духу и звучанию правильнее было бы проводить параллель со Стругацкими).

UPD: к слову не пришлось, но здесь тоже очень интересный отзыв.

( Ну и пусть здесь будет и список мальчаковых спален-стай, раз уж в бумажной книге его почему-то нет. )

Все бывает в жизни в первый раз... и вот мне попалась книга Ле Гуин, которая мне активно не понравилась. Так как вообще Ле Гуин я если не люблю безоговорочно, то уважаю, дала себе труд разобраться что к чему...

Начинаю издалека, так что ( читайте на свой страх и риск. )

Проза Катерины Валенте, поэтичная, невероятная, гипнотическая, отталкивающая своей изысканностью и наполненностью... опутывает, затягивает...

Roads. Oh god, I cannot speak of it, but the Roads have filled me entirely, stuffed and crammed into every corner, oozing out of my body like icy caviar. They are my avenue-bracelets and my fat sapphire street chokers, my gold scarab short-cut armbands and my boulevard harem anklets, they are my cobblestone coin belts and my alleyway-agate earrings. Long Paths criss-cross my torso like ammunition belts, and the innumerable dead-ends pierce my breasts beautifully, hanging pendulously, swinging with laughter, slapping triumphantly against my bronzed belly.

( Read more... )

Но здесь нет выверенного, назидательного безумия Алисы в стране чудес... только поиск себя, предназначения и пути, смерти и начала... необъяснимый эротизм безумия, сродства между началом и концом, палачом и жертвой, любовью и смертью... ороборос...

Just as Maidens cannot help but eat anything they are offered, Beasts cannot resist the pull of Maidens, irrefutable and full.

Сюжета почти нет... но есть история... живая и странная. Искренняя и метафоричная. Текущая по венам, как яд... Главное, не послушаться авторского эпиграфа:

This is for you - the blame is yours.
Written on your skin
Spoken in your voice:
A glamour and a lie.

Самые светлые и грустные истории - это истории о том, как мы вырастаем, о том, как уходит детство. И самые страшные и печальные истории - это истории о том, как это детство насильственно разрушают. Не обязательно даже так нарочито и антиутопично и абстрактно, как в "Повелителе мух" Голдинга, даже так обыденно и человечно и правдиво, как в приставкинской "Тучке".

Наверное, поэтому из книжки Мануэля Риваса "Карандаш плотника" самым трогательмым и настоящим оказались рассказы... во многих просто и прямо говорится именно о конце детства. И всегда - о любви. Хотя и сама повесть хороша. Как я люблю: карандаш плотника за ухом тюремщика и голос расстрелянного художника в сердце.

Что-то в этом есть исконно человеческое и человечное... и даже слегка религиозное. Ведь тоска по потерянному раю и по детству и утраченной невинности близки...

А еще оказалось, что именно по рассказу Риваса был снят один неплохой фильм - "Язык бабочек". Фашизм, показанный в одной короткой сцене... это невероятно.

Кстати, как когда-то сказала

juniper_vodka, ирладцы из своей IRA сделали экспортный продукт, не менее популярный, чем ирландские танцы, испанцы - возвращаются снова и снова с любовью и ненавистью к эпохе Франко... Но почему же мы никак не можем так же искренне размышлять о сталинском времени? почему неизбежно мы создаем памфлеты?!!
А ведь спрос на Сталина на западном рынке куда как велик... Ну из родного - Catherynne Valente (она, правда, замужем за русским) пересказывает сказку про Марью Моревну и Кащея Бессмертного, и как раз о сталинской России...

Макъюена я перечитала практически всего, но каждый следующий роман оказывался менее интересен, чем предыдущий... так что последние я покупала скорее от безысходности - редко в современной литературе встречаются большие имена. А Иен Макъюен - автор известный и увенчанный лаврами...

Но как-то на фоне Дня Победы особенно неглубокой и банальной кажется его излюбленная тема... тема по большому счету - эгоизма. Ложь, вымысел, самообман, неверие, самоуспокоение, творчество - но за всем этим всегда стоит эгоизм. Поначалу тем интереснее читать - детально и вдумчиво Макъюен описывает метания, переживания, сомнения героев. Но к концу понимаешь, что за этим псевдопсихологизмом ничего не стоит. Зачастую даже счастливая концовка кажется неправдоподобной, как в эпилоге "Невыносимой любви", - ну, не могут такие персонажи не потерять свою любовь. И действительно, куда чаще герои Макъюена собственными руками разрушают свое счастье.

Но что теперь показалось особенно неприятным, часто он пишет во войне и послевоенных годах... (видимо, о своих родителях. Как говорит Википедия: Иэн Макьюэн родился 21 июня 1948 в военном городке Олдершот, Хэмпшир, в семье Розы Лиллиан Вайолет и Дэвида Макьюэна. Большую часть детства он провёл на военных базах в Восточной Азии, Германии и Северной Африке, где служил его отец, кадровый офицер шотландской армии. Его мать имела двух детей от первого брака на много старше его, но Макьюэн всегда считал себя «единственным ребенком», вплоть до 2007 года, когда неожиданно узнал о существовании брата.)
Его роман "Искупление" произвел на меня в свое время такое сильное впечатление, потому что за образом самовлюбленной главной героини, пытающейся долгие годы безуспешно изгнать чувство вины, я увидела другое лицо - лицо войны, о которой мы больше уже не думаем в категориях вины и искупления. Но, вероятно, эта ассоциация для автора не была сверхзадачей. Хотя и нынешний роман "Черные собаки" в чем-то повторяет эту аллегорию зла. Но все равно как-то это мелочно. Возможно, во мне говорит советская память пополам с пропагандой... но я верю, что мои бабушки и дедушки воевали на иной войне и никогда, никогда не были так эгоистичны ни на войне, ни в любви.

Урсула Ле Гуин пишет удивительную фантастику... Человечество, уже давно расселившееся в ходе межзвездных космических экспедиций по необъятной вселенная и множеству миров, но локальное и традиционное в быту и культуре... Традиционное - во вполне историческом понимании: простой быт, религиозная и общественная система, туго спеленавшая человека.
Может, каждое общество традиционно? Просто мы не осознаем этого, пока существуем в нем и по его законам.
Рабство. И всегда - особождение. Но, с другой стороны, разорвав эти путы, человек становится чужим сам себе, разорвав связи, уже ничего нельзя изменить... кроме как в себе.

Лежа в потемках, Хавжива тихонько беседовал по-хейнски со своим электронным дневником.
«Ты ничего не можешь изменить и поправить извне. Стоя в стороне, глядя сверху вниз, ты разглядишь лишь общий узор. Что-то в нем не так, где-то зияет прореха. Ты можешь попытаться понять, в чем она, но извне тебе никогда не удастся наложить на нее заплату. Ты должен оказаться внутри, ты должен стать ткачом. А может быть, даже нитью в узоре».
Последнюю фразу Хавжива произнес на диалекте Стсе.

Ну и, конечно, Ле Гуин всегда пишет о гендерных ролях и о взаимоотношениях мужчины и женщины, а иногда - о любви. Но и любовь - это освобождение.

Что такое любовь мужчины и женщины, их тяга друг к другу в сравнении с историей двух миров, великими революциями нашего времени, надеждами и нескончаемыми страданиями наших собратьев? Мелочь. Но ведь и ключ, открывающий двери, тоже невелик. Потеряв его, вы никогда не переступите порог, дверь так и останется закрытой. Только в себе самих мы теряем или находим свободу, только сами принимаем рабство или кладем ему конец.

Кажется, свой последний роман Ле Гуин посвятила Лавинии. Несомненно, ее излюбленные темы рабства и освобождения, гнета ожиданий и надежды впишутся в историю об Энее.

Совершенно невероятная книга, открывающая необъятные видения рая и ада и смерти и творения... но камерная, интимная, человечная.

I wanted the main character, Cal, to have such an extraordinary experience on his entry into the world that we, through that experience, would understand for the rest of the book that this was a world worth saving, you know? Now, had he gone into that world, picked up an enchanted sword and chopped goblins to pieces, I would have thought, 'Fuck it... Who the fuck cares? What's the use of preserving that?'

Неописуемая... иллюзии могут обернуться реальностью, а реальность - выдумкой... девица станет драконом, а дракон - павшим рыцарем... ангел - смертным ужасом... или все же ангелом...

There is no first moment; no single word or place from which this or any other story springs.
The threads can always be traced back to some earlier tale, and to the tales that preceded that: though as the narrator's voice recedes the connections will seem to grow more tenuous, for each age will want the tale told as if it were of its own making.
Thus the pagan will be sanctified, the tragic become laughable; great lovers will stoop to sentiment, and demons dwindle to clockwork toys.
Nothing is fixed. In and out the, shuttle goes, fact and fiction, mind and matter, woven into patterns that may have only this in common: that hidden amongst them is a filigree which will with time become a world.
It must be arbitrary then, the place at which we chose to embark.
Somewhere between a past half forgotten and a future as yet only glimpsed.

Книга о потерянном рае... но не о добре и зле, а о человеке...

I don't believe some abstract evil is screwing our lives up, we screw up our own lives. Other human beings screw our lives up for us and we sometimes aid them by voting for them. I don't believe there's some great malfeasance that means us nothing but harm. Chance, circumstance, accident, but mainly human malice are what bring us down.

И при всей переменчивости обличий добра и зла - искренняя и нравственная...
И, несомненно, аллегория... но и живое воспоминание, человеческое чувство и подлинная история.
Книга масштабно задуманная... единственная напомнила мне Властелина колец... (хотя эта история выстроена совсем не так, как та история, которую стремился воссоздать Толкиен...) но всего лишь обрывок, недосказанный фрагмент...

Weaveworld is full of unrequited enquiries. <...> For all its length and elaboration, the novel does not attempt to fill in every gap in its invented history. Nothing ever begins, its first line announces; there are innumerable stories from which this fragment of narrative springs; and there will be plenty to tell when it's done. Though I get requests aplenty for a sequel, I will never write one.

Книга о потерянном рае... но вовсе не о Боге, ангелах, религии...
Здесь все навсегда связано с человеком. Даже творение и гибель миров... That which is imagined need never be lost. Разрушить то, что любил, а затем возненавидел - свой потерянный рай,- можно только разрушив себя самого. Если для уничтожения Страны Чудес нужно пролить кровь, это всегда - твоя кровь...
Книга современная... но питающаяся легендами и переосмысленной в ходе человеческой истории религией. И непреходящая.

Tales of Paradise Lost are central to our culture, of course; we are all exiles from some place of bliss...
...
The longing for the other place. Yes, obviously that intention was there from the beginning... the feeling is that there is a home which is even more fundamental than the home where you were born, that maybe we have, prenatally, an image of Eden, or of a perfect place, or a place where we may be perfectible.
...
We live, it seems to me, in a society in which meaning is being drained away, in which metaphysical significance is under siege…150 years ago, our sense that the world was a watch and God was the watchmaker would have been very strong. Now, we... are born into a world in which the atom bomb exists... in which AIDS is rampant. We live in a world in which fear and anxiety are commonplace. On one curious level, one of the ways that people have responded to this high level anxiety is not to search. I don't see a massive explosion of genuine metaphysical enquiry, I see Jonestown kind of things; I see cults and eruptions of California-ese… Relating that to the fears that I have and the hope that I have, my fears are finely related to the death of meaning... One of the things that 'Weaveworld' is about is meaning being frail in the world, a frail thing subject to forgetfulness. The major theme of 'Weaveworld' above all is memory. It's about how you hold on to something that you had when you were a child, the knowledge you had as a child, how we as a species hold on to a kind of optimism which we remember. How we have a memory of Eden, a 'race' memory, a subconscious memory of Eden.
...
What I'm trying to do in this book is make a fantasy about why we want fantasy.

Помню окно в фермерском доме в Северном Уэльсе, у которого был подоконник из побеленного камня, такой глубокий, что я до шести лет умещался на нем целиком и сидел, подтянув колени к подбородку. Из этого потаенного места мне открывался вид на яблоневый сад за домом. В то время сад казался мне большим, хотя, оглядываясь назад, я понимаю, что там было не больше двадцати деревьев. В жаркие дни после полудня фермерские кошки, утомленные ночной охотой, приходили туда подремать, а я высматривал в высокой траве яйца, оставленные заблудившимися курами. За садом была невысокая стена, поросшая старым мхом, за стеной — широкий колышущийся луг, где паслись овцы, и совсем уже вдалеке таинственно синело море.

Понятия не имею, несколько эти воспоминания соответствуют действительности. С той поры, когда я мог поместиться в оконной нише, прошло почти сорок лет. Фотографии, сделанные моими родителями в то далекое лето, все еще смотрят с ветхих страниц их фотоальбома, но они маленькие, черно-белые и не всегда четкие. Есть даже пара снимков со спящими кошками. Но нет ни сада, ни стены, ни луга. И окна, на котором я сидел, тоже нет.

Возможно, на самом деле не так уж важно, верны ли мои воспоминания; важно то, как сильно они меня трогают. Я до сих пор вижу это место во сне, а когда просыпаюсь, явственно помню каждую деталь. Запах ночника, который мать ставила на комод в моей спальне, тени под деревьями, тепло и тяжесть яйца, найденного в траве и доставленного на кухню, словно драгоценное сокровище. Эти сны представляют все доказательства, которые мне нужны. Я уже был там однажды, безгранично счастливый. И я верю, что окажусь там снова, хотя не могу объяснить, каким образом.

Того фермерского дома больше нет, кошки умерли, сад выкорчевали. Но я все равно попаду туда.

* * *
Если вы уже прочитали книгу, вы уловили сходство ее идей с этим отрывком автобиографии. Да, конечно, в романе говорится и о магии, и о пустых обещаниях, и об ангельском суде, однако суть истории в том, что герои вспоминают — или не могут вспомнить — увиденный мельком рай.

Начала читать "Сотканный мир" Клайва Баркера. Пока прочла 90 стр. из 720. Неспешно развертывается сюжет, словно действительно ткется из небольших главок-виньеток. Собственно благодаря такой дробной подаче текста: 3 книги, 13 частей, 109 главок... - книга не кажется столь пугающе и неподъемно толстой.
А сегодня черт меня дернул посмотреть, что пишут про книгу... (я-то смотрела отзывы на Амазоне... ) А тут все в один голос советуют "не читать никогда, если только вам не нравятся сцены совокуплений с мертвыми существами и тянущийся, как жёваная кем-то жвачка, около-фэнтезийный сюжет".
И ведь сцены эти уже начались...
Так что я чувствую себя настоящим героем, потому как бросать читать (пока) не собираюсь. ( И вот почему. )

Какой же замечательный писатель Эдвард Дансейни!
А ведь сначала его книжка - My talks with Dean Spanley - меня только расстроила.

Оказалось, что повесть Дансейни - только 120 стр., а все остальное - про недавно снятый по повести фильм. Да и начиналась книга занудно... Занудство - это особый талант писателей начала XX века...

Если в двух словах, это повесть про превратности проведения научного исследования под шафе: Роял Токай, по-английски чудаковатые собеседники, мир глазами старого пса.( Read more... )

Эх, я всего-то и хотела написать про последнюю книжку Питера Хёга. Но каким-то образом меня повело на постмодернизм. Так что буду готовить винегрет. А что еще можно готовить под соусом постмодернизма? Терпите.

Ингредиенты:
Попытки разобраться в том, что же такое постмодернизм. Определения и симптомы.
Диагноз мне самой. Что я люблю и что я не люблю в постмодернистской литературе.
Почему книжки перестали рассказывать истории?

( Многобукв )

Улицкую я давно заочно не люблю. Но недавно я не устояла перед настойчивыми уговорами и все-таки стала ее читать. "Даниэль Штайн, переводчик". Я боролась с собой, не вполне понимая, что же мне так не нравится. Но вот в середине книжки я наткнулась на это:

( Цитата. )

Тут я решила, что поняла, где же свинья зарыта. Больше читать не буду.

Так как не дочитала, не могу быть уверена, но меня не оставляет ощущение, что Улицкая не любит своих героев. А это - самое непростительное для писателя. Поэтому, вероятно, герои у нее не меняются. Собственно, и книгу-то читать не надо. Достаточно прочесть аннотацию:

( Прочесть. )

Ничего другого в книге все равно не будет. (Нет в той половине, которую я осилила). О самом Даниэле лучше почитать что-нибудь другое. Что, кстати?

А другой непростительный для писателя грех, кажется, признает и сама Людмила Улицкая: "Оправдание моё в искреннем желании высказать правду, как я её понимаю, и в безумии этого намерения."

В чем этот грех - скажу словами Галича:

И все-таки я, рискуя прослыть
Шутом, дураком, паяцем,
И ночью, и днем твержу об одном -
Не надо, люди, бояться!
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: "Я знаю, как надо!"
Кто скажет: "Идите, люди, за мной,
Я вас научу, как надо!"

Как же давно я хотела "Историю красоты" Умберто Эко! Но когда мне, наконец, ее подарили... на папин юбилей... оказалось, что оно мне совсем неинтересно. Если одним словом: ХРЕСТОМАТИЯ. Давно знакомые обобщения, подкрепленные более или менее известными иллюстрациями и текстами, с более или менее витееватой логикой изложения, иногда неожиданной, но в основном предсказуемой.

"В эпоху Возрождения была доведена до совершенства «великая теория», по которой Красота заключалась в пропорциональности частей. Но одновременно зарождались центробежные силы, толкавшие в сторону беспокойной, изумляющей Красоты. Речь идет о динамичной тенденции, и свести ее к таким учебным понятиям, как классицизм, маньеризм, барокко, рококо, можно лишь из соображений удобства изложения. Куда важнее подчеркнуть, что и искусства, и общества той эпохи оказались во власти необычайно изменчивого культурного процесса, так что одни формы постоянно перетекали в другие, лишь на краткие мгновения, да и то часто лишь с виду, замирая в конкретных и строго определенных образах.

Так, ренессансная «манера» оборачивается маньеризмом; развитие основанных на математике наук, позволивших Возрождению выработать «великую теорию», приводит к открытию куда более сложных и беспокойных, чем предполагалось, разновидностей гармонии; самозабвенное служение науке выражается не в спокойствии духа, но в его склонности к мрачной меланхолии; развитие знаний смещает человека из центра мира и откидывает его куда-то на обочину Творения. Все это не должно нас удивлять."

И не удивляет...

Как, пожалуй, перестает со временем удивлять и Умберто Эко как романист. Его романы выстроены опять-таки на принципе хрестоматии. Профану его книги интересны именно полнотой и достоверностью погружения в эпоху (ну еще бы, когда более половины текста - скрытые цитаты!), профессионалу - занятны как головоломка: поди вспомни, откуда взят этот такой знакомый фрагмент! Я, видимо, застряла в лимбе и не могу причислить себя ни к одной из групп. Поэтому "Баудолино" читался куда с меньшим восторгом, чем "Имя розы", а "Остров накануне" и вовсе не был осилен.

Хотя большое впечатление - скорее всего, новизной тематики и неожиданным взглядом на проблему - произвело "Таинственное пламя королевы Лоаны". Фашизм, показанный через массовую, а тем более детскую, культуру - это чудесно и очень поучительно.

Есть подозрение, что "История уродства" должна быть интереснее, потому как безобразное менее клишировано, чем красивое. Об этом пишет и сам Эко, отвечая на вопрос, почему писать книгу об уродстве - большее удовольствие, чем создавать книгу о красоте:

"Это гораздо сильнее захватило меня, ведь на тему уродства почти нет литературы, и тут гораздо меньше стереотипов мышления: тому, кто рассуждает о красоте, трудно избежать отсылок на Рафаэля и Леонардо. Но об этих двоих мы уже знаем достаточно. Занимаясь же уродством, можно сделать гораздо больше интересных, поразительных открытий. Уродливое почти всегда мыслилось как противоположность красивому, оно не рассматривалось само по себе. ... Описывая уродство, в любом случае приходится проявлять больше фантазии."

Хотя за такие деньги... может, подождать, когда кто-нибудь еще подарит... на очередной папин юбилей?

( Вдогонку. )

Борюсь с собой и читаю "Безутешных" Кадзуо Исигуро, местами по диагонали, местами терпеливо. (Если не знаете, о чем я, можно посмотреть здесь).

Тягучее ощущение кафкианского кошмарного сна, от которого невозможно пробудиться. В одной сцене герой даже оказывается в халате на голое тело на светском приеме. Но все же это не сон.

Детальность и безликость, присущие скорее жанру антиутопии. Так как в аннотации говорится, что место действия - безымянный восточноевропейский городок, преследует подозрение, что именно это ружье должно рано или поздно выстрелить. Но пока (я прочла 170 страниц из 535) ничего не происходит.

Повествование ведется от первого лица. И читая именно эту книгу, как никогда, я понимаю, почему я так не люблю подобную манеру повествования. Как ни странно, практически ничего не говорится о реакциях главного героя, ни о мотивации его поступков, ни о его внешности, ни о его мыслях. Мы даже имени его не знаем. И можем называть его только по фамилии, как в официальном документе, - Mr Ryder. И герой и читатель тонут в неотфильтрованном море информации об окружающем мире, лишенные привычных ориентиров. Это, конечно же, стилистический прием, намекающий на недуг, преследующий героя. Но и об этом я знаю только из рецензии на обороте обложки.

Но самое нестерпимое - занудство персонажей. Да, я знала, во что ввязывалась, я читала The Remains of the Day ("На исходе дня"), но там это занудство было квинтэссенцией характера и трагедией главного персонажа, дворецкого Стивенса. И само наше неприятие и непонимание обозначало конец эпохи. Но одно дело слуга, слепивший из себя идеал и стереотип собственной профессии. Но здесь - каждый персонаж, совершенно случайный встречный-поперечный, начинает грузить Райдера (и читателя впридачу) дотошным рассказом о себе, о соседе, да о чем угодно. В общем, полное ощущение, что читаешь Смерть чиновника, снова и снова и снова, и опять, и без конца. Только почему очень важная персона мистер Райдер все никак не топнет ногой и не скажет: "Пошел вон!!!" Напротив, герой отличается патологической неспособностью сказать кому бы то ни было "нет".

Да и не смешно, ну ни капельки.

Вот что получается, если смешать английскую чопорность с японской дотошностью.

UPD: Дочитала. Короче, книжка, в которой все несносно много говорят, о том, как никто никого не слышит. А единственное подобие сюжета состоит в том, что в старике Бродском, юноше Гофмане (интересно, он специально придумал такие фамилии?!) и самом Райдере представлены как бы три разновозрастных ипостаси главного героя.

Profile

black_marya

January 2020

M	T	W	T	F	S	S
		1	2	3	4	5
6	7	8	9	10	11	12
13	14	15	16	17	18	19
20	21	22	23	24	25	26
27	28	29	30	31

Syndicate

Page Summary

Style Credit

Style: Delicate for Ciel by nornoriel

Expand Cut Tags

No cut tags

Page generated Jul. 12th, 2025 06:16 am

Entries tagged with прочтение

О страхах и снах

Осиная фабрика

To bleed or not to bleed

Неправильности правильности

Город чудес

Осколки Имаджики

Дом, который...

Поддельная Лавиния

Лабиринт

Мануэль Ривас

Макъюен, война и эгоизм

Четыре пути к прощению

Сотканный мир... в основном словами Клайва Баркера

Возвращение к предисловию

Клайв Баркер

А этот милый человек был раньше добрым псом

Постмодерн

Бойтесь тех, кто знает, как надо!

Умберто Эко "История красоты"

Смерть чиновникам!